Пани царица

– Не по нраву пришелся? – спросил Заруцкий довольно-таки, впрочем, миролюбиво, ибо только сейчас почувствовал, как устал. Больше всего ему хотелось раскинуться на этой роскошной постели – одному! – и уснуть, не тратя остаток сил на возню с привередливой бабенкой. Пусть это пышное тесто мнет кто другой, Заруцкому как-то без разницы, есть она тут вообще или нет. К тому же он был разборчив в своих любовных пристрастиях и, если был выбор, предпочитал не статных малоподвижных лебедушек, а пташек помельче и порезвей. Проще сказать, ему нравились женщины маленькие. Особенно одна из них… Конечно, бывали минуты, когда ему сгодилась бы любая женщина, даже этакая пава, но сейчас особой охоты у Заруцкого не было. – Ну и ладно, не велика беда. Не по нраву – так пошла вон.

– Уйду ни с чем – он меня прибьет, – проговорила женщина. – Так и посулил: не понравишься-де атаману – запорю до смерти.

– До смерти?! – Заруцкий, который уже уселся на лавку и начал стаскивать сапоги, замер полусогнувшись. – Ну и ну. Крутенько. Чем ж ты его так прогневила? Чем провинилась?

– Сама не знаю, – проговорила она голосом, в котором слышались едва сдерживаемые слезы. – Вроде никогда слова поперек не молвила, всякую причуду его исполняла, надышаться им не могла. Знать, больше моя любовь ему не надобна, вот и вся моя провинность.

Заруцкий потащил с ноги сапог, сам себе мысленно кивая. Эта девка подтвердила его догадку – Димитрий отдал на постель дорогому гостю свою собственную любовницу. Иван Мартынович заподозрил это еще там, в покоях царька, когда тот заискивающе попросил не обижать бабу: она-де не какая-нибудь гулящая.

С одной стороны, это можно было расценивать как знак уважения и почтения. А с другой – на тебе, Боже, что нам не гоже?..

Так размышлял он, пытаясь содрать с ноги сапог, который, как назло, уперся и нипочем не шел.

– Погоди, дай помогу, – вдруг сказала женщина. Легко приблизившись, она села перед Заруцким на корточки и взяла его за ногу.

Сапог, только что упиравшийся, словно баранчик, коего ведут на заклание, сошел с ноги как по маслу. Не упрямился и второй, так что через несколько мгновений Заруцкий облегченно вытянул усталые ноги и поглядел на девку с некоторой приязнью:

– Славно. Как зовут тебя?

– Марья, – ответила она, поднимая на атамана большие зеленые, мрачно мерцающие глаза. – Только чаще кличут Манюней.

– Так как мне прикажешь тебя звать-то? Марьей либо Манюней?

– Да хоть горшком называй, лишь в печку не сажай, – равнодушно отозвалась девка, делая попытку подняться, однако Заруцкий оказался проворней и схватил ее за плечо, докончив в лад:

– В печку не сажай и в постель не зазывай, так, что ли?

– Воля твоя, – отозвалась она равнодушно. – Что захочешь, то и сделаю. Уж лучше с тобой валяться, чем под кнутом дух испустить.

Ее унылая покорность вдруг разозлила Заруцкого. Да что он, в поле обсевок?! Он привык, что бабы да девки сами гонялись за ним, а уж та, которую он хотел взять, вприпрыжку бежала в его постель, а то и, не добежав, задирала подол под первым же кустом! Эта же кочевряжится как Бог весть что. Подумаешь, держал ее при себе какое-то время самозваный Димитрий, ну, надоела, ну, всякое бывает. Ему, Заруцкому, она тоже надоела бы. На всем белом свете, по его мнению, существовала только одна женщина, которая не могла бы ему надоесть, а прочие… луковая шелуха! Но вместе со злостью в нем пробудилось и желание, поэтому он вскочил, облапил девку, впился губами в рот и крепко помял ее груди.

Ого, и в самом деле – крутое тесто, грех жаловаться. Не ущипнешь!

Вдруг ему показалось, что до постели идти слишком далеко. Легко повалил девку на пол, задрал подол, растолкал ее ноги пошире, распустил вздержку шаровар и нашарил оголодавшим естеством пряно пахнущее лоно. Заруцкий любил повозиться с бабою, продлить удовольствие, однако эта чертовка вдруг что-то такое сделала, как бы взяла его всего в кулак и выжала, вывернула! Он извергся в единый миг, даже сласти особой не ощутил, одну только неловкость: как-то неладно все вышло, неласково, словно не любился, а некую нужду торопливо справлял.

Надо было бы поучить девку кулаками за то, что не угодила, однако Иван Мартынович так вдруг устал, что и наказывать ее было неохота. Только и мог, что сполз с нее на пол, да и прилег ничком.

Рядом было ее круглое, душистое плечо – Заруцкий приткнулся было к нему лбом, однако это плечо отчего-то все тряслось да вздрагивало. И дышала она как-то неровно, странно. Иван Мартынович слушал, слушал это сдавленное дыхание, пока не сообразил: да ведь Манюня ревмя ревет. Заливается слезами!

Тошновато как-то сделалось: не повредил ли он ей там чего-нибудь тайного, женского?

– Эй! – тронул дрожащее плечо. – Ну чего ты, а? Больно, что ль?

– Ох, больно, – выдохнула она. – Больно, не снести!

Отчего-то Иван Мартынович немедленно понял: говорит она вовсе не о телесной боли. У бедной девки сердце разрывалось, вот что. Да уж, крепко, видать, прилюбила она этого неказистого царька, взял же он ее чем-то за душу, только чем? При таком невеликом росточке, да маленьком носишке, да короткопалых ручонках у него небось и стручок с вершок.

– Да брось! – шепнул от души, жалеючи. – Неужто он тебя всегда лишь для себя держал, никому другому не давал?

– Я раба его, вещь его, – выдохнула Манюня. – Он в моей жизни и в смерти властен, ни в чем отказа у меня не встречал – еще с тех пор, как мы жили в людях у боярина Романова, у Александра Никитича. Потом разлучили нас, Юшеньку в монастырь постригли, Гришкой нарекли Отрепьевым, а меня мой дед при себе держал. Я плод от Юшеньки вытравила, замуж никто не брал, да мне и не нужен никто был, ни разъединый человек, кроме моего милого! Помню, когда-а-а еще боярин мне златые горы сулил, ежели я его стану, но я была Юшенькина. Всегда была только его и думала, что навеки останусь. Ждала его, словно лета зимой, словно солнышка. И дождалась! Когда он из Польши пришел и меня у деда забрал, я словно на свет заново народилась. Что бы он ни велел, я все исполняла. Подкладывал меня под других мужиков – мне и это в охоту было, даже в радость, все было нипочем, потому что я знала: после этого увальня я к моему затейнику Грине ворочусь. Заморочу голову дураку, обведу вокруг пальца, вызнаю, что надо, – и все Грине поведаю. Да ради него я б не то что с кем ни попадя легла – кожу бы с себя живой содрать дала! Я кто? Девка безродная, из крепостных романовских, а Гриня – он ведь природный государь. В Угличе его чуток не зарезали, чудом спасли, это потом Александр Никитич его в безвестности да рабстве держал, ибо Романовы сами на престол метили, для себя царства чаяли. Прошлый-то Димитрий, думаешь, подлинный был? Нет, их, романовский, подменыш. Думали его руками жар загребать, ан нет – он с норовом оказался. Тут они его и придавили. Теперь Шубник правит, но скоро его час пробьет, а Гринин – настанет. А мне… мне он сулил… – Она судорожно всхлипнула: – Помню, когда поляков побили вместе с самозваным Димитрием, шли мы с Гриней по Москве… я, помню, полный подол набрала всяких самоцветных каменьев да жемчугов… и Гриня говорил: теперь-де ты, Манюня, царицей станешь. Богом клялся и святым православным крестом, что стану я царицею. А теперь… а теперь… – И девка зашлась в рыданиях.

– Теперь-то что? – жадно спросил Заруцкий, однако Манюня давилась слезами и слова сказать не могла.

Иван Мартынович выжидал, пока припадок горя утихнет, и размышлял над тем, что нынче царек и впрямь сделал гостю дорогой подарок. Эта влюбленная плакса и верно сущее сокровище. Таких тайн о новоявленном Димитрии не вызнал бы никакой, даже самый хитрющий, глазастый да слухмяный лазутчик. Так вот кто таков знаменитый Григорий Отрепьев… Теперь понятно, откуда взялось сие позорное прозванье, которое прилипло к памяти покойного сына Грозного, словно Каинова печать. Беда только, что эта несмываемая печать заклеймила другого человека, не того, кому предназначалась…

Теперь понятно также, кто помогал возведению на престол первого Димитрия… так вот отчего митрополит Ростовский Филарет, по слухам, начал выказывать неявное сопротивление Шуйскому… Наверняка кое-что в словах Манюни было сущей чепухой, но большая часть – истинной правдою. Правду-истину Заруцкий нюхом чуял, как всякий природный лжец. Да, любопытно…

Ну, а Манюня все же дура-баба. Как могла поверить, что Гриня ее разлюбезный намерен жениться на ней после того, как взойдет на царство?! На что ему эта безродная шлюшка? Найдет себе другую жену, родовитую, из тех же Шуйских либо Романовых, из Буйносовых либо Голицыных, из какого захочет древнейшего рода выберет…