Пани царица

Толмач перевел вопрос, но Скопин-Шуйский только дико поглядел на своего сотоварища и ничего не ответил.

Впрочем, ответ был тут же дан со стены.

– Князь Михаил! – прокричала Марина громким голосом. – Мечник царя Димитрия, слышишь меня? Помнишь ли ты погубленного тобою государя? Именем его я призываю тебя к ответу! Не думай, что тебе удастся уйти от мести! Ты предатель – и смерть твоя будет достойна предателя, потому что тебя обрекут на смерть те, кому ты доверишь свою жизнь! Сгинешь вместе со своим Шуйским, таким же предателем и клятвопреступником, как ты!

Толмач, опрометчиво переведший первый выкрик Марины, теперь запнулся и принялся жевать губами, как если бы желал лучше откусить себе язык, чем вымолвить хоть слово. Только после настойчивых слов Делагарди он кое-как изложил смысл речи Марины – но и этого было достаточно, чтобы тот почувствовал себя оскорбленным за своего храброго друга.

– Стреляйте в окаянную бабу! – крикнул в это мгновение кто-то из соратников Скопина-Шуйского, и вокруг загремели выстрелы: люди словно проснулись от зачарованного сна.

Однако пули миновали Марину, как если бы она была заговоренная. Неторопливо подобрав косу, она закрутила узел на затылке и спокойно сошла со стены, сопровождаемая невысоким, но чрезвычайно удалым с виду шляхтичем, про которого Делагарди сказали, что это Сапега.

Как истый француз, Делагарди умел уважать достойного противника и с интересом уставился на польского воеводу, тотчас забыв о Марине и ее выкриках. Он счел эту даму полубезумной и не придавал ее словам никакого значения. Никаким обвинениям Делагарди не поверил. Ясно же, что для Марины каждый, кто приложил руку к свержению ее мужа, – враг и предатель. Эта дама просто не соображает, что молотит языком!

Однако на Скопина-Шуйского вопли Марины произвели, кажется, огромное впечатление, потому что весь этот день он был рассеян, а наутро приказал основным силам отойти от Димитрова, оставив для осады только лыжников. Вообще говоря, это было разумное решение, потому что у московского войска не было под Димитровом запасов для долгого сидения, а надвигающаяся распутица грозила отрезать его от дорог, в то время как необходимо было еще дать не один бой под Москвой, взять Тушино и Александровскую слободу.

Однако Делагарди не покидала уверенность, что со снятием осады Димитрова можно было повременить день-другой, а поспешить Скопина-Шуйского заставили именно проклятия «окаянной бабы».

По пути в Москву Скопин-Шуйский несколько оживился. Немало прибавило бодрости известие, полученное из тушинского табора. Волнение там дошло до крайних пределов. Рожинский услышал, что войско Скопина-Шуйского отошло от Димитрова и двинулось к Москве, и рассудил: если при такой неурядице князь Михаил нападет на табор, да еще в помощь ему ударят от Москвы, то дело кончится плохо. Он собрал оставшихся в лагере шляхтичей и казаков и объявил: кому куда угодно, туда пусть всякий и идет. 15 марта он зажег табор со всеми его строениями и пошел к Волоку. Часть казаков рванулась к Димитрию в Калугу, другая, тысяч до трех, пошла за Рожинским.

Стали под Иосифовым монастырем. Там войско опять разволновалось, не видя перед собой никакой цели и чуя, что обещанное вознаграждение можно вовсе никогда не получить. На Рожинского подняли оружие. Его приверженцы стали защищать его и увели из толпы. В суматохе он упал на каменную лестницу и повредил бок, где была старая рана от пули. Рана растравилась, а при том раздражении, в каком находился Рожинский в последнее время, мгновенно сделалась горячка. От этой горячки он и сгорел в несколько дней.

Весть о смерти одного из сподвижников самозванца смягчила угрюмость Скопина-Шуйского. Вдобавок в Александровской слободе произошло событие, которое, по мнению Делагарди, должно было окончательно исцелить его друга от уныния.

Прокопий Ляпунов прислал в Слободу станицу [73] от Рязанской земли. Станица заявила, что вся земля хочет, чтобы князь Михаил Скопин-Шуйский был выбран в цари, потому что никто, кроме него, не достоин сидеть на престоле.

Делагарди с затаенным любопытством наблюдал, как поступит его друг. Уж больно велико было искушение – небось не меньшее, чем то, которым враг рода человеческого искушал Иисуса! Впрочем, шведский полководец не сомневался в благородстве Скопина, был убежден, что тот не сможет предать своего сюзерена [74] , каков бы плох он ни был, – и ничуть не удивился, узнав, что князь Михаил даже разговаривать не стал с выборными и удалил их от себя.

73

Станица – посольство, депутация, выборные представители.

74

Господина, здесь – царя (франц. ).

Скопин-Шуйский запретил говорить об этом и в войске, не позволил сообщать государю, чтобы не восстановить его против рязанцев, однако Делагарди не сомневался, что в Кремле так или иначе обо всем прознали. Он верил, что русский царь сумеет оценить самоотверженность полководца и вознаградить его за благородство.

Словом, в Москву Скопин-Шуйский вошел в блеске своего величия и скромности, и вот встреча с какой-то синеглазой женщиной, не признавшей в нем героя и храбреца, снова привела его в уныние… Бог весть, почему та баба не позволила своему мальчишке коснуться Скопина, однако Делагарди не сомневался, что его друг убежден: над ним действует проклятие Марины, все судят его за какое-то там предательство.

Делагарди остерегался подступать к другу с расспросами, однако попытался осторожно вызнать некоторые подробности у толмача. К его изумлению, этот словоохотливый новгородец, долгое время служивший у шведского купца и понабравшийся умения говорить на свейском [75] наречии, всячески увиливал от рассказов о своем полководце и его службе первому Димитрию. Понятно было, что там крылась какая-то неприятная тайна, однако нежелание русских чернить своего героя не рассердило Делагарди, а, напротив, пришлось ему по душе. Кроме того, сам имея за душой немало грешков, он умел снисходительно принимать и чужие оплошности, твердо помня, что совершенно безгрешен только один Господь на небесах, да и тот совершает же ошибку, позволяя диаволу безнаказанно ловить человеческие души!

75

Шведском (старин. ).

Делагарди надеялся только, что время и пышная встреча, устроенная в Москве, исцелят его друга.

А Москва ликовала впервые за несколько лет унижения и тесноты! [76] Начались пиры. Царь Василий со слезами на глазах благодарил, величал, обнимал Скопина-Шуйского, называя его избавителем, освободителем, гордостью и красой русского воинства.

Немало почестей перепало и шведам. Царь Василий угощал их, дарил им лошадей, сосуды, ожерелья. Все москвичи наперебой приглашали их к себе в дома и старались показать им расположение и признательность.

76

Здесь: неудобств, лишений (старин. ).

Вдобавок пришло радостное известие о взятии Можайска, несколько месяцев находившегося под властью поляков. Можайск, можно сказать, сам свалился в руки русским, потому что воевода, поляк Михайло Вильчек, сдал город без боя и уехал в Москву, за что получил от Шуйского сто рублей.

Глядя на счастливое, благодушное лицо царя Василия, никто и заподозрить не мог, какая черная зависть и злоба терзают его денно и нощно.

Разумеется, он узнал о станице из Рязани от Прокопия Ляпунова, узнал об отказе Скопина-Шуйского даже разговаривать с выборными, однако не поверил его скромности и чистоте намерений. Первое дело, Василий Иванович вообще никому не верил, даже себе, отсюда и проистекала его привычка клясться по поводу и без повода, когда надо и не надо. Второе – он в отличие от Делагарди многое знал о своем удалом родственнике, видел его всяким, во всяких положениях и понимал, на что способен князь Михаил, когда речь идет о его выгодах. От него чего угодно можно было ожидать: как самозабвенного служения, так и откровенного предательства. Если Скопин-Шуйский сейчас не подыскивается под своего государя, это вовсе не означает, что он мысленно не примеряет на себя Мономахову шапку. Василий Иванович давно уже ревновал к славе своего родственника, да его еще подзуживал брат Димитрий Иванович, завидующий доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца. Димитрий беспрестанно ныл, что князь Михаил самовольно отдал шведскому королю Корелу с областью, как бы забывая, что без этого шведские войска не вошли бы в Россию, хотя были ей жизненно необходимы. Да и не нужны были подзуживания царю Василию – Скопин-Шуйский и без них стал костью в горле. Торжественные встречи, беспрерывные знаки народного расположения показывали, что народ с каждым днем все более хочет видеть царем именно Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а это могло быть только с низвержением государя Василия Ивановича.