Паноптикум

– Случилось чего? – Ирина картинно помрачнела: на лбу пролегла глубокая складка. – У вас вид такой…

– К сожалению, случилось. Но времени на объяснения нет. Яков Благой мне сказал, что у вас может быть запасной ключ от их дома.

– Да, Дарья Павловна когда-то оставляла, а что-о… – Губы вытянулись идеальной, как на картинках в азбуке, трубочкой. Нет, правда, с нее бы какой-то мультяшный персонаж срисовать: такая выразительная мимика.

– Они с дочерью уехали. И… в дороге… – Вит тщательно подбирал слова, чтобы не плодить сплетен, которые потом обрастут фантасмагорическими подробностями. Как он помнил из разговора с Жанной Геннадьевной, Благим и так из-за слухов неважно жилось. – Девочке стало плохо. Яков Ильич позвонил мне, и… В общем, ее придется положить в больницу, и меня попросили привезти документы и личные вещи.

– Ой, ужас какой! – запричитала Ирина. – Я посмотрю, должен быть ключ. Проходите, не стойте на улице, я сейчас…

Вит переступил порог, и его накрыла волна душного тепла. В воздухе был разлит густой аромат свежей выпечки. Из-за приоткрытой двери в гостиную бодрой скороговоркой вещали новости. Дверной косяк украшали черточки фломастером с приписками вроде «Яна 12 лет», «Толя 8 лет». Возле верхней черточки, самой яркой, значилось: «Толя 19 лет». Наверное, Толя и Яна уехали в Город и не живут с родителями… Вит опустил взгляд: на светлом линолеуме остались грязные отпечатки его туфель. Ему стало стыдно за то, что он наследил, и он удивился своему стыду, ведь стыдно ему бывало редко – наоборот, весело, что он ставит кого-то в неловкое положение. Вит прикрыл глаза, привалившись затылком к стене, и расслабленно выдохнул. Атмосфера в хозяйском доме разительно отличалась от той, что царила во флигеле. Обстановка там была скромной, пусть и не лишенной вкуса, но ощущалось, что там не живут – только временно проживают. Но здесь – здесь все дышало любовью и жизнью. Даже дома – вернее, в доме, который он с легким сердцем покинул в семнадцать, чтобы возвращаться лишь гостем, – Вит не чувствовал себя так уютно. В родительской квартире, выполненной в стиле хай-тек, все было таким белым, что по коже пробегали холодные мурашки, и чистым до безжизненности: отец блюл стерильность как в операционной, так и дома. И вот эти черточки на косяке, черточки, которые никак нельзя было представить дома у родителей, – эти черточки отдались в Вите неясной тоской. Он и сам не знал, по чему тосковал, но не успел распробовать это чувство: Ирина вернулась, держа в руках объемную связку ключей, и сняла с нее один – со ржавым брелоком в виде сердца, с которого слезала мнимая позолота.

– Кажется, этот… Вот, держите. Вы знаете, как доехать? Скажите адрес, мы подскажем…

– Я в GPS-навигаторе задам.

– А лучше берите нашу машину! – вдруг оживилась она. – Вы же умеете водить?

– Конечно.

– Все равно в такую погоду мы никуда не поедем. Саш! – Ирина обернулась к приоткрытой двери. – Пусть возьмет, а?

– Да, без проблем, – прогундосил в ответ добродушный бас.

Она выдала Виту еще два ключа – от машины и от гаража, и он, сжав их в кулаке и глупо кивая, задумался о том, как удивительны здешние люди. Сначала говорить, что сосед «с придурью», а дочка его – «инвалидка», а потом спокойно дать полузнакомому квартиранту ключи от машины, чтобы ехал помогать этим самым соседям. В Городе, наверное, было бы наоборот: все бы приторно посочувствовали, но на деле никто не помог.

Вит попрощался с хозяевами и перешел на противоположную сторону переулка. Взбежал по ступеням и повернул ключ в замке. Если из флигеля, едва отворялась дверь, веяло сыростью, из хозяйского дома – теплом, то из этого дома – пылью. Потревоженные ветерком, серебристые пылинки заискрились в воздухе, медленно опадая вниз. Вит направился в гостиную. Шкаф, который можно было счесть «гардеробным», здесь имелся только один: допотопный, с полированными полосатыми дверцами. Такие шкафы обычно используют как кладовки, храня там все – от старого лыжного костюма до юношеской любви. Вит выволок на ковер парочку пакетов с каким-то тряпьем и отыскал скрученную в бараний рог спортивную сумку. Дальше добрался и до папки. Сквозь синий пластик с одной стороны просвечивала официальная бумага с печатью, с другой – толстый блокнот, из-за которого папка и была такой пухлой. Вит присмотрелся: официальная бумага оказалась свидетельством о смерти. «Светлана Андреевна Благая… умерла 20.02.2012». Он отвел взгляд, подмечая внутри странное чувство – трепещущее, словно огонек свечи на ветру. Такое состояние возникает, когда соприкасаешься со смертью, даже незнакомого человека: вроде не больно, но смерть – всегда смерть. Граница между живыми и мертвыми, которую Вит остро ощущал с самой юности, вдруг истончилась, и с той стороны повеяло сладостью и тленом. Захотелось закурить, чтобы прогнать этот призрачный запах. Тяжело вздохнув, Вит запихал ненужные вещи обратно в шкаф, а папку сунул в сумку – всю целиком, решив, что не имеет морального права рыться в ней самовольно, выискивая паспорта. И отправился в мансарду.

На пороге он застыл, исполненный предвкушения чуда, будто собирался приоткрыть дверцу платяного шкафа, чтобы попасть в Нарнию. Здесь, здесь жила черноволосая тайна по имени Антигона. И сейчас Вит остался наедине – пусть не с самой тайной, но с местом, несущим в себе отпечаток ее личности.

Комната просто кричала: здесь обитает человек, находящийся в ужасном эмоциональном состоянии. Постель была не убрана, простыни посерели от грязи. У кровати стоял ноутбук с полуопущенной крышкой. На полу валялась скомканная одежда, упаковки от чипсов и куски заплесневелого хлеба, громоздились кособокими домиками выпавшие из шкафа книги. Все это напоминало художественную инсталляцию вроде «Моей кровати» Трейси Эмин 8 , которую обожала девушка Вита университетских времен, помешанная на современном искусстве. В расположении вещей, казалось, сквозил некий смысл, которого ему, обывателю, было не понять. Их хаос вещей отражал хаос в голове их хозяйки.

8

«Моя кровать» – инсталляция британской художницы Трейси Эмин, представляющая собой неубранную постель, вокруг которой разбросан бытовой мусор. Впервые выставлялась в британской галерее Tate в 1999 году.

Осторожно обходя разбросанные предметы, словно боясь нарушить композицию, Вит подошел к комоду – он здраво рассудил, что чистая одежда лежит именно там. Сгреб в охапку трусы, две футболки, спортивные штаны и несколько пар носков – на первое время хватит. Забрал фиолетовую щетку из ванной. И ушел.

Он забежал во флигель за зонтиком и медицинским чемоданчиком, который хранил там на случай срочных вызовов на дом, отпер хозяйский гараж и забрался в потрепанный серебристый минивэн с полосами грязи по бокам кузова. Под зеркалом заднего вида болтался ароматизатор-елочка с противным химическим запахом, а над ним торчала мятая иконка Иисуса Христа. Вит вспомнил, куда едет, и раздраженно стиснул зубы.

– Если б ты существовал, не допускал бы всякого дерьма, – бросил он иконке и стал выруливать из гаража. Проехал Вит недалеко – ворота были заперты. Пришлось выйти из машины, снова постучаться к хозяйке и попросить очередной ключ, затем снять с деревянных створок тяжелый железный засов, проехать – и вновь закрыть замок. Эти запутанные манипуляции сожрали еще минут десять драгоценного времени. Наконец Вит вернулся на водительское сидение, вбил название монастыря в «Гугл-картах» – и отправился в путь.

Ему вообще нравились дорога и скорость. Свист ветра в ушах заглушал нескончаемый внутренний монолог, обычно, конечно, монолог – ветер, но верилось, что однажды получится и наоборот. У Вита даже была подростковая мечта купить себе мотоцикл. Он любил примерять на себя мечты – странные и не очень – и щеголять в них перед окружающими, гаденько наслаждаясь осознанием, насколько его манера поведения и увлечения не вяжутся со смазливой внешностью пай-мальчика. Правда, когда-то за этой оболочкой пряталась молодая веселая злость и едкий сарказм, но сейчас за ней – просто погрязший в самокопании невротик. Ему бы еще начать стишки калякать для полноты образа.

Как-то раз… Нет, только не сейчас! Как-то раз Вит рассказал ей о своей глупой мечте. Никогда не стесняйся своих желаний, сказала она, запуская длинные накладные ногти ему в спину, и в отсветах привычной, почти родной боли слова ее отпечатались в памяти еще ярче. И Вит послушал. Он всегда слушался ее, когда она делала ему больно. Это был единственный раз, когда они были вместе вне ее кабинета, единственный раз, когда он выкрал ее у мужа и пациентов. Они взяли напрокат мотоцикл и… Едва минивэн выкатился на трассу, все ощущения воскресли: как ветер дул в лицо, как прижималось сзади женское тело – обещая, предвкушая то, что будет позже, на обочине трассы, на обитом кожей сидении. Она хохотала, снимая шлем и салютуя им встречным машинам, и медные пряди летели Виту в лицо… Он все еще помнил. У него была слишком хорошая память.

– Сука, – сплюнул Вит – то ли описывая сложившуюся ситуацию, то ли адресуя характеристику конкретному лицу. Он врубил радио и оставшуюся часть дороги старался сосредоточиться на музыке.

Гнал Вит на полной скорости и к монастырю прикатил уже через полчаса. Припарковавшись у подножья холма, выбрался из машины и набрал номер Якова Ильича. Параллельно, плечом прижимая телефон к уху, сунул в зубы сигарету. Нос щипала морось – противная, но слишком мелкая, чтобы раскрыть зонт. Можно только понадеяться, что огонек не погаснет.

– Где вас найти?

– Мы в гостевой спальне. Отец Евгений вас встретит и проводит.

Отец, значит. Ну ладно. Вит не особо жаловал церковников. И вообще, в храмах чувствовал себя неуютно, ведь сам был, как когда-то шутил его сосед по общежитию, «ортодоксальным атеистом». Как врач, да еще и недоделанный психиатр, Вит знал, что жизнь человеческая – прозаичная биология, а бессмертную душу, которую все порываются спасти, по-научному нужно именовать психикой. Да и это понятие Павлов («Светоч! Отец родной!» – восклицал один его преподаватель) ставил под сомнение, утверждая, что высшая нервная деятельность – сплошные рефлексы, ни капли духовности. В голове Вита жило убеждение, что умный человек по умолчанию не может быть религиозным, а к верующим он относился со снисходительностью, в минуты поганого настроения граничившей с презрением.