Папа

– И что?

– И то! С какого, скажи, перепугу авторы учебника или, там, энциклопедии, решили, что древние индийцы именно так представляли себе Землю?

– Ну, наверное, археологи или историки нашли какие-то рисунки. И какие-то записи.

– «И что?» – спрошу теперь я тебя.

– И вот на основании этих рисунков и записей пришли к выводу, что древние индийцы представляли себе Землю в виде плоскости, лежащей на спинах слонов, стоящих на гигантской черепахе.

– Да-да, это так умно – на основании каких-то рисунков и записей древних индийцев делать выводы о представлениях древних индийцев. Может быть, эти древние индийцы, что рисовали слонов с черепахами, просто умели рисовать? И любили рисовать именно слонов с черепахами. Кто-то любил рисовать обычных слонов, топающих по обычным джунглям, и обычных черепах, плавающих в обычном океане. Такие себе древние индийцы-реалисты. А кому-то надоело рисовать всем надоевших обычных слонов и обычных черепах, и он взял да и нарисовал трёх слонов, покоящихся на огромной черепахе. Порвал шаблон! Создал прецедент! Никто до него не додумался нарисовать слонов на черепахе, потому что даже самая большая черепаха меньше индийского слона. Аксиома! А он плюнул на аксиому и нарисовал то, что хотел. И поимел успех. И, глядя на его успех, все другие древние индийцы тут же кинулись, как невменяемые, рисовать не обычный океан с обычными джунглями, как какие-то древнеиндийские Шишкины с их древнеиндийскими «Мишками в лесу» и слонами в джунглях, а сюрреалистичный океан, плавающую в нём сюрреалистичную черепаху, стоящих на ней сюрреалистичных слонов с покоящимися на их башках сюрреалистичными джунглями! Как тебе такой вариант, а?

– Я как-то никогда не задумывалась ни над какими вариантами. Я верила учебнику, – несколько растерянно сказала Вика.

– Вот и я о том же! Представь себе, что через пару-тройку тысячелетий какой-нибудь очередной археолог-историк найдёт… найдёт… – подружка-с-первого-класса на секундочку задумалась. – Найдёт, к примеру, картину Писсаро «Площадь французского театра в Париже» [5] . Найдёт, веничком обмахнёт, репу почешет, сядет на попу ровно и напишет, что древние парижанцы представляли себе площадь Французского театра в Париже как парочку зелёных деревьев, воткнутых в манную кашу, в которой плавают маленькие вагончики с лошадками и людишками.

5

Камиль Писсаро «Площадь французского театра в Париже», 1898, Государственный Эрмитаж.

– Древние парижане, – рассмеялась Вика.

– Да без разницы, парижане или парижанцы. Потому что все поверят тому, что написал горе-археолог, и будут переписывать это и переписывать, тиражировать и тиражировать. И почти никто не даст себе труда подумать своей головой над собственными представлениями о древнем Париже, о собственных представлениях на предмет представлений древних индийцев или о том, с какой это радости аксиома не нуждается в доказательствах. – Подружка-с-первого-класса очень грустно вздохнула. – И вообще, может, черепаха со слонами – вторична. Может, какой-нибудь древний индиец просто писал сказку. А другой древний индиец к сказке нарисовал иллюстрацию. Вот и всё. Моя мама тоже вот опять выкрала мой блокнот, прочитала там что-то про любовь и сама себе, как обычно, выдумала мои представления о любви. А мои представления о любви так же отличаются от маминых представлений о моих представлениях, как настоящие парижане от представлений археологов о древних парижанцах.

И обе девочки почему-то весело рассмеялись. Хотя это совсем невесело, когда кто-то – кто бы то ни было! – коверкает твои собственные представления о любви.

– В общем, наверное, прав твой папа, – резюмировала Викина подружка-с-первого-класса. – Он у тебя очень хороший, и он мне очень нравится. Ты крепкая хорошистка, и я не вижу причин для того, чтобы ты не получила диплом о высшем образовании.

– О! Он так и сказал: «У девочки должен быть диплом». Ну, раз не только папа так считает, но и ты одобряешь, буду получать диплом.

Подружка-с-первого-класса посмотрела на Вику как-то странно. Вроде как немного жалеючи.

– И в какой же институт ты будешь поступать?

– Не знаю ещё. Потом подумаю.

– Думаешь, надо думать? – Викина подружка-с-первого-класса во время каждой персональной проработки в кабинете директора школы горячо и искренне соглашалась с директрисой, что ум человеку дан не для того, чтобы над кем-то издеваться. Но иногда так же искренне об этом забывала и начинала горячо издеваться над кем-то. К своему собственному стыду, иногда даже над Викой.

– Ну, что-то же думать надо.

– Да ладно! Зачем? Тебе папа скажет, куда поступать!

Вика даже не обиделась на подружку-с-первого-класса. Потому что для того чтобы обидеться, надо, как минимум, понять, что тебе сказали что-то обидное.

Подружка-с-первого-класса на самом деле не хотела обидеть Вику, а хотела ей помочь. Как бы подтолкнуть к поискам знаний о себе. Спровоцировать. А как иначе спровоцируешь? Разве можно спровоцировать, вещая выверенно-педагогическим тоном общеизвестные бездоказательные благоглупости? А между подружками это и вовсе смешно. И, что самое неприятное, совершенно безрезультатно в большинстве случаев. Тренировочная провокация, обучающее ехидство – вот лучшее, что могут извлечь девочки из хорошей детской дружбы. Банальных истин и пережёвывания многократно пережёванного они ещё с лихвой получат, когда станут женщинами. От других, взрослых, подруг. В будущем.

После десятого класса Вика поступила в нархоз. А подружка-с-первого-класса – в высшее учебное заведение, где досконально изучалось всё известное про калиево-натриевый насос и прочие особенности живых организмов. В основном – человеческих.

В Институт народного хозяйства Вика поступила, потому что так сказал папа. И потому что Вика хорошо решала шаблонные примеры строго по формулам из учебников.

Викина мама особо не спорила, потому что ей с некоторых пор стало не до того. Её близняшка как раз лежала в онкодиспансере. В очередной раз. Когда она впервые обратилась к врачу, что-то радикальное с захватчиком её человеческого организма делать было уже поздно. У человеческого организма близняшки были отвоёваны раковыми клетками уже слишком большие территории – печень, лёгкие, кишечник, головной мозг. И на этих территориях раковые клетки уже организовали свои колонии-метастазы. Ещё немного – и самый бессмысленный из агрессоров – раковая клетка – полностью уничтожит близняшку, завершив вместе с её гибелью бесчисленные циклы клонирования себя самого.

Близняшка гримёрши умирала. Гримёрша старалась сделать умирание близняшки максимально комфортным и безболезненным. Не из любви. Не из сострадания. Просто в близняшке умирала значительная часть самой гримёрши. Или даже так: она сама. Так что максимальный комфорт и как только возможно большее количество морфина были не для близняшки. А как бы для себя самой.

А Вика в это время училась в нархозе на факультете «Планирование производства». На том самом факультете, который в своё время закончила её умирающая сейчас тётя.

После тётиных похорон Вике было непросто. Мама впала в тяжёлую депрессию, а папа был в рейсе.

– Это понятно! – говорили соседи, знакомые, жёны моряков и все кому не лень. А не лень было многим, потому что молодая женщина умерла. Это вам не то же самое, что молодая женщина родила. Ну, родила и родила. Пару раз вспомнят, мол, девка с первого подъезда в подоле родителям принесла, надо было лучше воспитывать, и забудут. А тут молодая женщина умерла. Двоих малых деток оставила на мужа. Муж-то сразу бабу найдёт, не смотри, что смотреть не на что! А деткам – горе, грусть-тоска. Мачеха со свету сживёт, будет в голоде-холоде держать. А у той молодой, что умерла, сестра-близняшка. Слегла сразу после поминок, да так и лежит на постели, ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Дочь её даже подмывает. Во как срубило!

– Это понятно! – говорили все кому не лень. – Близнец в гробу! На собственном отпевании постоять, себе на крышку гроба ком земли бросить, на собственных поминках себя самого помянуть, глядя на своё фото с траурной лентой. Себя похоронить – это самый сильный сляжет!

И тут они, языкатые, были правы. Близняшка и гримёрша были копиями друг друга. Если другие близнецы стараются как-то отличаться, подрастая, – так им надоедает быть одинаково одетыми в родительском доме, – то гримёрша и близняшка наоборот. Не сговариваясь, они красили волосы в один цвет, цветовая гамма макияжа давно и прочно была выбрана единая для них обеих гримёршей. А с тряпками и того проще. Викин папа давным-давно привозил из рейса всего женского тряпья по две пары – жене и близняшке жены. Жадным он не был.

И хотя близняшка сильно похудела, но гримёрша похоронила себя. Просто сильно похудевшую.

Похоронила и слегла.

Папа успел прийти ко вторым похоронам. И похоронил ещё раз уже похоронившую себя жену. Для него это были первые похороны жены. А для жены – вторые похороны себя. Но как ничего не помнила о своей поездке в сумке в возрасте девяти месяцев Вика, так ничего не знала мама-гримёрша о своих вторых похоронах. И слава богу. Ей на всю недолгую, оставшуюся после первых похорон самой себя жизнь хватило впечатлений. Настолько хватило, что через край перехватило, и у неё как будто сгорели предохранители. Она, не вставая с постели, буквально за месяц похудела до состояния близняшки в гробу. И, похудев до близняшки, гримёрша сразу умерла.