Папенькина дочка

Наступило время — мать позвала обедать. После обеда я часа два слушал музыку — крутил пластинки и после отправился в спортзал. Меня ждал Олег Анатольевич. Он часто любил повторять:

— Спорт, Асоков, не знает ни выходных, ни праздников — запомни это.

Моя голова была забита мыслями о девушке. Хронометр-секундомер был в этот раз не для меня. У меня ничего не получалось. Физорг, глядя на его стрелки, все время меня торопил. Мои результаты ему явно не понравились. В итоге Олег Анатольевич махнул рукой и сказал?

— Ты, Андрей сегодня несколько рассеянный. Успокойся и приходи завтра. А сейчас — домой, но не спеши — пройдись по улицам, побудь дольше на свежем воздухе. Это помогает. Да и еще — обязательно проверь температуру и давление.

— Хорошо! — сказал я. Мне ничего не оставалось, как выполнить пожелание Физурнова — погулять по городу. Температуру и давление я не померил, проигнорировал, так как хорошо знал причину своего недомогания. Я беспокоился за девушку, не понимая отчего, она не появляется в Доме культуры. Что ей стоит?

Дома я появился, когда начало темнеть, оглянуться не успел, пришел вечер. Едва я и мать сели за стол на пороге показался отец. Он, быстро разделся, привел себя в порядок, помыл руки и подсел к нам. Николай Валентович выглядел уставшим. Он не любил общепит — всякие там фуршеты. Его утомляла суета. Отец часто с инспекцией от министерства выезжал в командировки — помотался по стране и хотел, жаждал одного лишь спокойствия.

Мне было интересно наблюдать за отцом. Николай Валентович никогда не выходил из себя, даже дома. Он умел везде в любых самых щекотливых ситуациях быть на высоте. Отец чувствовал плохое настроение матери, знал, с чем оно связано — с желанием Любовь Ивановны перебраться в столицу и как мог, гасил ее раздражение.

Я понимал, что квартиру в Москве нельзя было бы сравнить с нашим домом с домом-коттеджем. У нас удобств было намного больше, чем, если бы мы жили в столице. Комфорт не ограничивался только горячей и холодной водой, отоплением — мы имели возможность дышать свежим воздухом, летом отдыхать в маленьком саду из нескольких яблонь, вишен и кустов смородины, копаться в земле — перед домом была прекрасная клумба. Этого в Москве у нас не было. Я не раз бывал в ней и мне город не нравился. Я его считал большим и бестолковым. Однако мать так не думала. Ей столица была нужна, чтобы затеряться — спрятаться от женщины-соперницы — бывшей жены Николая Валентовича. Как Любовь Ивановна не крепилась — воспоминания о прошлом нет-нет и выводили ее из равновесия.

Злополучная поездка отца по работе, туда в Москву, в ее Москву, наверное, из-за того, что она пришлась на выходной день, вела к скандалу. Я недоумевал. Обычно я не влезал в распри родителей, хотя тайное, касающееся только их обоих, порой задевало и меня.

Отец без крика, спокойно, с упорством отражал натиск матери.

— Люба, забудь все! Не терзай себя! Живи настоящим. Тем, что у тебя есть. Зачем ты лезешь в мою голову? Я же знаю тебя. Ты снова расстроишься.

Он многое скрывал от матери, как мог, оберегал ее. Отец держал ту странную женщину в памяти лишь для себя и то, только из-за дочери, иначе бы давно забыл. Не нужна она была ему.

Разговор мне не нравился. Тошно было слышать о том, о чем было много раз переговорено. Я, глядя на отца, видел, как он мучился. Мать наверняка это тоже понимала. Однако не унималась, словно с горки на лыжах или же на санках катилась вниз, без задержки.

Отец желал что-то нам сообщить и боялся, не знал, как это сделать. Наконец, он отодвинул тарелку и прямо без обиняков сказал:

— Я, завтра уезжаю! Мне предстоит командировка.

— Туда? — спросила мать скривившись.

Отец сморщил лоб, намереваясь соврать, но не соврал.

— Да, туда! — ответил он и глубоко вздохнул. Николай Валентович понимал, что жене тяжело это слышать, понимал и, тем не менее, открылся перед ней.

Я увидел глаза матери, ее, загоревшиеся вдруг щеки и открывающийся рот. Не знаю, как все случилось. Меня как будто что-то ужалило. Я неожиданно подскочил и побежал вон из столовой в кабинет отца, тем самым спас положение.

Произошло это машинально, не по моей воле. У стола отца — большого двух тумбового я остановился. Следом за мной бросилась мать. Отец в кабинете появился чуть позже. Мне отчего-то привиделось — он пришел не один. Рядом стояла странная женщина — его бывшая жена и еще моя сводная сестра — маленькая девочка.

Я резко вскрикнул. Мать тут же обхватила меня руками:

— Андрюша, Андрюша сынок, что с тобой?

— Вот, здесь, смотрите, здесь оно лежало.

— Что лежало? — услышал я снова дрожащий голос матери.

— Как что? Письмо. Я нашел его, нашел тогда — давно, лет десять назад здесь на этих кипах бумаг — двойной тетрадный листок в линеечку и прочитал: «Здравствуй дорогой папочка. Можно я тебя буду так называть, ведь я твоя доченька? Правда? Я папенькина доченька…».

— Да-да — это ее слова, — тут же поддержал меня отец. — Это слова твоей сводной сестры Инги.

— Что я тогда сделал? — развернувшись в сторону матери, спросил я. — Тут же побежал к тебе: «Мама, мама кто это папенькина доченька?» — И тут же поплатился — получил от тебя. Ты помнишь? А еще что ты мне тогда сказала: «Как ты посмел, читать чужое письмо? Кто разрешил? Давай мне свои руки, руки, которые брали письмо».

После трепки я убежал в гараж и там долго плакал. Я понял — папенькиной доченькой была та самая девочка, которую однажды я отлупил прутом. Она! — кричал я тогда, исступленно стуча своими маленькими кулачками по земле. — Она виновата! — А еще я винил странную женщину с чемоданом.

— Помнишь, — я снова обратился к матери — Мне не хотелось идти домой? Меня напугала темнота ночи. Только она меня заставила тогда вернуться.

— Андрюша, сынок! Я же у тебя тогда попросила прощения.

— Ну, и что? Ты же мне сама сказала: «Чужие письма нельзя читать!» — сквозь хлынувшие вдруг из глаз слезы пробормотал я. — Сказала?

— Да! — ответила тихо мать.

— А мысли, можно? Можно читать то, что отец от тебя пытается утаить. Утаить не для того, чтобы обмануть, а спасти от фантазий, фантазий способных тебя свести с ума. Зачем тебе лезть в его голову?

— Прости, прости сыночек!

Я с трудом поднялся с кресла и, слегка качаясь, отправился к себе в комнату. Мне было тяжело смотреть родителям в глаза. Мать была не виновата. Отец был не виновен. Прошло время и я, как это не покажется странным, легко простил свою сводную сестру и ее мать — странную женщину с чемоданом в руках. Время способно сгладить любые острые углы — заставить забыть плохое, приукрашивать жизнь, смягчать ее.

На следующий день рано утром мать спокойно без шума собрала отца в дорогу, и он уехал — туда, к себе на юг. Я знал, отец вернется. На прощанье он крепко пожал мне руку и как-то иначе не так как обычно посмотрел прямо в глаза: