Папство и крестовые походы

Следует, однако, иметь в виду, что на всех без исключения работах буржуазных историков лежит отпечаток большей или меньшей тенденциозности в освещении событий. За чисто научными, казалось бы, спорами ученых скрывались определенные идеологические и политические (осознанные либо неосознанные) интересы тех или иных общественных групп. Не вдаваясь в длинную историю полемики о четвертом крестовом походе, в которой порой высказывались и крайне скептические взгляды [56] , ограничимся в качестве иллюстрации несколькими примерами они довольно показательны.

56

Так, французский ученый А. Люшер утверждал, что проблема четвертого крестового похода никогда не сможет быть разрешена См: A. Luchaire. Innocent III. La question d’Orient. Paris, 1911, p. 97.

В середине 70-х годов прошлого века французский ученый П. Риан в книге «Иннокентий III, Филипп Швабский и Бонифаций Монферратский» [57] в объяснение истории захвата Византии крестоносцами выдвинул теорию «германской интриги». Сущность ее заключалась в том, что все решающие события четвертого крестового похода, отклонявшие его участников от первоначальной цели, были объявлены плодом германского вмешательства. Опираясь на свидетельства некоторых летописцев и на другие документы, основным виновником поворота крестоносцев на Константинополь Риан признавал германского короля Филиппа Швабского (сына Барбароссы); по мысли ученого, этот представитель Гогенштауфенов намеревался добиться отклонения крестового похода от его прямой цели для того, чтобы нанести удар престижу папства — врага Германской империи — и тем самым укрепить положение последней.

57

P. Riant. Innocent III, Philippe de Suabe et Boniface de Montferrat. Paris, 1875.

Это была довольно односторонняя теория, отражавшая рост националистических настроений, которые захлестнули после франко-прусской войны 1870—1871 гг. французскую (равно, как и немецкую) историческую литературу: отсюда вытекало стремление Риана «обвинить» Германию в перемене направления четвертого крестового похода и в захвате Константинополя. Ярко националистическая окраска теории «германской интриги» сочеталась у Риана еще с одной тенденцией. Он всячески старался обелить папу Иннокентия III, подчеркнуть якобы отрицательное отношение главы католической церкви к походу крестоносцев на Константинополь. Эту сторону взглядов Риана также нетрудно понять, если учесть, что он был усердным католиком, к тому же аристократом, а, как известно, в дворянско-аристократических кругах Франции после разгрома версальцами Парижской коммуны усилилась тяга к сближению с Ватиканом.

В конце XIX — начале XX в. вышли в свет исследования немецкого историка В. Нордена, посвященные четвертому крестовому походу и отношениям папства с Византией [58] . Идеолог германского империализма Норден решительно отверг обвинения, предъявленные штауфенской Германии Рианом и примкнувшими к нему учеными (Э. Пирс и Э. Бушэ). В отличие от этих исследователей, Норден утверждал, что если штауфенская Германия и участвовала в событиях 1202—1204 гг., то лишь наряду с другими силами Запада — Венецией и пр. Четвертый крестовый поход, доказывал он, был исторической попыткой разрешить вековой спор Запада с Византией. Германия при этом отстаивала только свои интересы, и потому в отклонении пути крестоносцев к Константинополю нельзя видеть реализацию одних лишь германских планов. По мнению Нордена, этот поворот произошел в результате совпадения издавна укоренившейся вражды Запада к Византии с отдельными случайными обстоятельствами, например с тем, что во время похода к крестоносцам обратился за помощью византийский царевич Алексей. Таким образом, в захвате Константинополя Германия повинна ничуть не больше, чем любой другой участник похода, — таков, в сущности, вывод Нордена.

58

W. Norden. Der Vierte Kreuzzug im Rahmen der Beziehungen des Abendlandes zum Byzanz, Berlin, 1898; его же. Papstum und Byzanz. Berlin, 1903

Политическая подоплека построения немецкого историка (при несомненной правильности некоторых его соображений) довольно прозрачна: ее суть — в своеобразном историческом оправдании колонизаторской политики кайзеровской, империалистической Германии в Малой Азии. Концепция Нордена в целом была продиктована желанием ослабить впечатление, созданное в свое время Рианом, об исключительной и чуть ли не определяющей роли средневековой Германии в захвате Константинополя в 1204 г. Германия, как бы говорил Норден, была только одним из партнеров по захвату Византии, она выступала лишь в числе других западноевропейских государств.

Возьмем еще один пример. В 60—70-х годах в исторической литературе получила хождение «теория венецианской измены». Ее сторонники полагали, что отказ от крестового похода на Египет был целиком делом рук коварных венецианцев. В 1202 г. Венеция якобы вступила в соглашение с мусульманами: за деньги и торговые льготы, полученные от египетского султана, она продала ему «святое дело» — взялась задержать крестоносцев и направить их в сторону от Египта. Эта теория, — надо заметить, что ее приверженцы, наряду с ошибочными, высказали немало и справедливых положений, — вызвала решительный отпор у некоторых, главным образом французских, ученых. Резкую отповедь первому защитнику «теории венецианской измены» — Л. Мас-Латри дал еще в 1873 г. Н. де Вайи, издатель и комментатор записок Жоффруа Виллардуэна. Он категорически отклонил мнение Мас-Латри о «венецианской измене» и даже обвинил своего ученого коллегу в научном легкомыслии (в результате позднейших исследований, особенно француза Г. Ганото, действительно было установлено, что никакого договора с Египтом в 1202 г. Венеция не заключала, и в этом смысле теория «венецианской измены» не имела под собой фактических оснований). Н. де Вайи встал на защиту той схемы событий, которую за 600 лет до этого нарисовал Виллардуэн, — «теории случайностей», как назвал ее Риан. И опять-таки в данном случае позиция исследователя (Н. до Вайи) определялась отнюдь не одними чисто научными соображениями, не только материалом документов. Дело в том, что, как ни расценивать степень достоверности сочинения маршала Шампанского «Завоевание Константинополя» [59] , но объективно картина, нарисованная в его записках, является завуалированным оправданием захвата Константинополя крестоносцами, главную массу которых составляли французские сеньоры и рыцари. Вот почему Н. де Вайи, а позднее Ж. Тессье и другие ученые — защитники колониальной экспансии Франции — так отстаивали схему Виллардуэна. Один из них — Ж. Бедье — открыто заявил, что упреки Виллардуэну в недостоверности и преднамеренном извращении событий он рассматривает как обвинение в империализме, направленное против внешней политики Франции XX в. [60] Недаром в новейшее время Э. Фараль, Ш. Диль, Л. Брейе вновь возродили взгляды Виллардуэна и вслед за ним стали объяснять зигзаги в истории крестоносного предприятия начала XIII в. серией случайностей.

59

Этот вопрос до сих пор остается спорным. Некоторые ученые настроены весьма скептически в отношении Виллардуэна и считают его едва ли не сознательным фальсификатором событий; другие, наоборот, не сомневаются в правдивости каждого слова его мемуаров.

В конце 30-х годов в защиту Виллардуэна решительно выступил Э. Фараль в специальном исследовании, подзаголовок которого гласит «Вопрос о его (Виллардуэна) искренности». Компромиссную точку зрения высказал болгарский историк Б. Примов в исследовании «Жофроа дьо Вилардуен, четвъртият кръстоносен поход и България» («Годишник на Софийския университет», историко-филологически факультет, т XLV, кн. 2 София, 1949) Правильно считая, что вопрос об искренности Виллардуэна не имеет особого значения для оценки его труда (указ соч., стр. 16), и указывая, что Виллардуэн замалчивает некоторые события похода, смягчает в своем изложении то, что могло бы бросить тень на руководителей крестоносцев (стр 34), Примов вслед за Фаралем отвергает предъявлявшиеся Виллардуэну обвинения в умышленном искажении событий.

60

J. Bedier. En rehsant Villehardouin. «La Revue de France», t II, 1923, p. 711—723. Ср.: Б. Примов. Указ. соч., стр. 15.

В этой связи мы хотели бы обратить внимание читателя на ложную тенденцию, характерную для сочинений большинства западных исследователей истории крестовых походов и папства — от сравнительно старых до новейших (Дж. Л. Ла Монт, Дж. Клэйтон, Э. Смит, Е. Тилльман и др.): почти все они, подобно Риану, стараются доказать невиновность Иннокентия III в захвате крестоносцами Константинополя и других христианских городов [61] .

Некоторые зарубежные историки наших дней, изучающие крестовые походы, часто становятся на путь безудержного восхваления западного воинства, участвовавшего в захвате Константинополя. И, к сожалению, даже те из них, которые находят в себе достаточно добросовестности, чтобы квалифицировать взятие византийской столицы в 1204 г. как «акт международного разбоя», — даже и они, подобно французскому исследователю Р. Груссэ [62] , считают возможным изображать захват Византии в эпических тонах и чуть ли не в виде некоего героического подвига западных народов. Конечно, такой необъективный подход к вопросу только препятствует его всестороннему разрешению. А между тем, историки, собственно, и до настоящего времени не пришли к полному и окончательному согласию в отношении четвертого крестового похода: они снова и снова подвергают обсуждению показания современников, привлекают ранее не использовавшиеся (или использовавшиеся недостаточно) источники, самым пристальным образом пересматривают свидетельства старинных документов. Только за последние 20 лет вышло в свет более десятка специальных исследований и общих трудов ряда зарубежных ученых, в которых затрагиваются спорные вопросы истории четвертого крестового похода. На эту тему писали буржуазные историки Запада (А. Грегуар [63] , Ш. Диль [64] , Ж. Лоньон [65] , П. Топпинг [66] , А. Фролов [67] , А. Ваас [68] ). Загадка четвертого крестового похода привлекла внимание и ученых народно-демократических стран — Болгарии (Б. Примов [69] , П. Петров [70] ) и Румынии (Э. Франчес [71] ).

61

Особенно изощряется в доказательствах невиновности папы западногерманская католическая исследовательница — Елена Тилльман. Вопреки фактам, она рисует Иннокентия III церковным деятелем, не ставившим в связи с крестовым походом каких-либо политических целей; папа добивался одного только «освобождения святых мест христианства» (См.: Н. Tillman, Innocenz III. Bonn, 1954, S. 220).

Политику Иннокентия III, говорит она, ни в коем случае нельзя истолковывать в том смысле, будто он втайне согласился на отклонение крестоносцев от первоначальной цели: просто папа не хотел наносить ущерба делу крестового похода; да он был и не в состоянии сопротивляться тем, кто направлял крестоносцев на христианские города, т. е. венецианцам (там же, стр. 226). Стараясь изобразить положение таким образом, будто Иннокентий III оказался бессильным противостоять венецианскому дожу и потому проявлял вынужденную уступчивость в интересах «освобождения святой земли», Тилльман явно впадает в противоречие с ею же самой приводимыми фактами, рисующими политику Иннокентия III в гораздо менее благоприятном для него свете.

Аналогичную позицию в оценке роли Иннокентия III в событиях четвертого крестового похода занимает и другой западногерманский католический ученый — Адольф Ваас. Правда, он признает уклончивость политики Иннокентия III по отношению к крестоносцам, но считает, что она была обусловлена якобы стремлением папы обеспечить «в дальнейшем возможность проведения крестовых походов» (A. Waas. Geschichte der Kreuzzuge, Bd. I, S. 245). Кроме того, по мнению Вааса, для судеб крестового похода большое значение имело то, что руководство им в наиболее ответственные моменты будто бы просто ускользало от Иннокентия III, а затем каждый раз он старался вернуть его с помощью своей «всепрощающей уступчивости» (там же). Стремясь во что бы то ни стало смягчить обвинительный приговор, который заставляют вынести Иннокентию III свидетельства современников, Ваас утверждает даже, что политика папы, простившего крестоносцам разгром христианских городов — Задара и Константинополя, была, дескать, «самым умным», что можно было сделать при «сложившихся обстоятельствах» (A. Waas. Указ. соч., стр. 249).

62

R. Grousset. L’empire du Levant. Paris, 1946, p. 486.

63

Н. Gregoire. The question of the diversion of the fourth crusade. «Byzantion», vol. XVI, 1940—1941.

64

Ch. Dieh1. Laquatrieme croisade. «Histoire du moyen age», serie «Histoire generale» par At. Glotz, t. IX, 1-e partie, Paris, 1945.

65

J. Lognon. L’empire latin de Constantinople et la principaute de Moree. Paris, 1949.

66

P. W. Topping. Feudal institutions as revealed in the Assizes of Romania the law code of Frankish Greece. Philadelphia, 1949.

67

A. Frolov. Recherches sur la deviation de la IV-e croisade vers Constantinople. Paris, 1955.

В этом исследовании также заметна оправдательная тенденция в отношении крестоносцев четвертого похода, характерная для некоторых сочинений новейшего времени. Вместе с тем, автор старается если и не снять полностью, то уменьшить ответственность, папства за исход событий 1202—1204 гг. А. Фролов дает несколько своеобразное объяснение изменению направления крестового похода на Константинополь, а именно — связывает его с почитанием реликвий (священных религиозных памятников) западными крестоносцами. А. Фролов утверждает, что четвертый крестовый поход, подобно остальным, был подчинен руководящей религиозной идее «священной войны»: хотя участники его и испытывали влияние внешних обстоятельств, «политической конъюнктуры» и «честолюбия вождей», тем не менее, захват Константинополя не выходил из рамок «перманентной программы» крестовых походов. Штурмуя византийскую столицу, рыцари якобы проливали кровь за «священные реликвии», хранившиеся в ней, т. е. совершали религиозный подвиг, «благочестивое завоевание». На ошибочность такого объяснения справедливо указал в своей краткой, но содержательной рецензии румынский ученый Е. Frances (см.: «Byzantinoslavica», t. XVIII, № 1, 1957, стр. 90—92). По его словам, «нет оснований считать, будто Константинополь был завоеван вопреки воле папы»; причины же отклонения четвертого крестового похода следует искать в завоевательном характере этих военных экспедиций.

68

A. Waas. Geschichte der Kreuzzuge, Bd. I , Freiburg. 1956.

69

Б. Примов. Жофроа дьо Вилардуен, четвъртият кръстоносен поход и България. Ук. изд.

70

П. Петров. Унията между България и Римската църква през 1204 г. и Четвъртият кръстоносен поход. «Исторически преглед». София, 1955, № 2, стр. 35—57.

71

Е. Frances. Sur la conquete de Constantinople par les latins. «Byzantinoslavica», t. XV, N 1, 1954.

Проблема четвертого крестового похода изучается и советскими историками. Основные события его теперь установлены с достаточной полнотой.

Теократическая политика Иннокентия III и начало подготовки четвертого крестового похода. Инициатором четвертого крестового похода выступил римский папа Иннокентий III (1198—1216). Его понтификат (правление) знаменует собой важный этап в истории папства. В это время оно достигло большого могущества. Выходец из влиятельной графской фамилии Сеньи, Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет; он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии. Но выбор седовласых кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся церковным и крупным политическим деятелем своего времени. Часто его ставят в один ряд с Григорием VII. Это — не совсем верно: хотя различия в характере деятельности того и другого и не были слишком велики, все же ставить между ними знак равенства нельзя. В отличие от убежденного цезарепаписта Григория VII, Иннокентий III не обладал строго последовательными теократическими взглядами. Он не раз высказывался в том смысле, что задачи «наместника божьего» на земле лежат исключительно в религиозной сфере. На словах, по крайней мере, Иннокентий III не выражал особой приверженности идее универсалистской папской монархии, считая, что римский первосвященник должен обладать всей полнотой власти в церковных делах и не вторгаться в прерогативы светских правителей — дабы не смешивать светской власти с духовной. Однако это было только на словах.

В своей политике и дипломатии Иннокентий III рьяно проводил в жизнь доктрину Григория VII о превосходстве духовной власти над светской, о том, что папы имеют право распоряжаться судьбами государств и коронами их государей и пр. На практике деятельность этого феодального политика в папской тиаре была целиком направлена на то, чтобы реализовать планы, выдвигавшиеся еще Григорием VII, планы подчинения римскому первосвященику всех христианских государств.

Стремления к образованию универсалистской империи получили широкое распространение в политике западноевропейских государств конца XII — начала XIII в. Эти стремления выросли на почве территориальной экспансии молодых феодальных монархий того времени. Такие универсалистские тенденции были свойственны прежде всего политике правителей Германской империи Гогенштауфенов, но они были далеко не чужды и государям англо-французской державы — Плантагенетам и даже — Франции, где королевская власть лишь начала подниматься. «Одного человека довольно, чтобы управлять всем миром», — говаривал будто бы Филипп II Август.

Наиболее всеобъемлющий характер универсалистские тенденции получили в политике римской курии: ведь католическая церковь представляла собой интернациональный центр феодальной системы. Ее экспансионистские проекты отличались наибольшим размахом. В лице Иннокентия III они нашли необычайно рьяного исполнителя.

Что бы ни писал и ни говорил сам Иннокентий III по поводу своей убежденности в исключительно духовной природе папской власти, история судит о нем не столько по его словам, сколько по делам. А они явно не соответствовали елейным богословско-политическим рассуждениям Иннокентия III. Впрочем, жажда всевластия иногда прорывалась у этого папы и открыто. В одной из своих ранних проповедей Иннокентий III, именуя себя помазанником божьим, утверждал, что он стоит лишь чуть ниже бога — между богом и людьми: папа, конечно, еще не бог, но он поставлен богом выше всех людей.

Главной целью Иннокентия III по сути дела являлось установление полного верховенства римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока. Это определяло практические усилия неутомимого римского понтифика. И недаром даже некоторые убежденные приверженцы католицизма ставили и ставят в упрек Иннокентию III, что он подчинял религиозные интересы политическим, действуя вразрез с принципами, которые сам же отстаивал. Современники выражали такого рода упреки в довольно безапелляционной форме: «Ваши слова — слова бога, но Ваши дела — дела дьявола», — писал папе один римский политический деятель начала XIII в. Католические писатели наших дней высказывают свое мнение по этому поводу в более смягченных формулировках, заявляя, что папа не всегда руководствовался религиозными соображениями, что он «не мог преодолеть в себе противоречия наместника Христа и государственного человека» и т. п. Как бы то ни было — факт остается очевидным: Иннокентий III прежде всего был государственным деятелем, во главу угла ставившим политические интересы папского Рима.