Папуас из Гондураса

На беду пропал мой слуга Джулиано, прежде посильно помогавший мне в работе, и в обуздании строптивых натурщиц; наверное славного малого исподтишка пырнул ножом какой нибудь рогоносец-муж, потому что в честном бою мой слуга легко мог проткнуть любого увальня обывателя.

Приключилась со мной и другая беда. Как то вечером, когда я возвращался от герцога, у которого просил денег для продолжения работы, ко мне подошел какого-то скотского вида старикашка и спросил, не я ли тот прославленный живописец, что прибыл из Рима в эту богом забытую Флоренцию. Приостановясь, я подтвердил это, как вдруг этот засранец начал что-то брехать и балаболить голоском, из чего я понял что он отец моей строптивой натурщицы.

Я велел ему проваливать своей дорогой, но старикашка, совсем зайдясь, думая меня таким образом разжалобить, стал брызгать слюной и плакать крокодиловым плачем. Я, посмеявшись, потрепал его по плечу и предложил ему скудо, но негодяй только пуще взъярился и стал грозить «праведным отмщением».

Я было рассмеялся, представив себе, как этот старикан своими паучьими руками бъется со мной на шпагах, но затем сообразил, что у этого негодяя хватит злости нанять какого-нибудь бандита или подсыпать мне толченого алмаза через свою мерзавку-дочь.

Поэтому, так как улица была совершенно пуста, мне ни чего не оставалось делать, как выхватить кинжал и ударить старого пройдоху два-три раза. Он захрипел и свалился в канаву, а я, закутавшись в плащ, горько скорбя, что негодяй-старикашка вынудил все-таки меня взять грех на душу своими угрозами.

Однако, как не трудно было мне, картон продвигался, святая Тереза была уже как живая, хотя моя мерзавка-натурщица вовсе не могла принять тот лукавый и прелестный вид, в котором я изображал святую Терезу, а напротив, голосила и обливалась слезами; ублажать свою плоть с ней иной раз было неприятно.

В тот день, когда я закончил картон и с облегчением выгнал мерзавку прочь, герцог в нетерпении сам явился в мастерскую, и когда увидел этот мой законченный картон, тотчас развеселился донельзя. Я, чувствуя, что железо горячо, стал справедливо поносными словами говорить о прихлебателе Бенвенуто – седомите, сравнивая его убогие поделки со своим картоном – а ведь на стене фрезка получится в пятьдесят раз лучше!

Герцог принужден был солласиться со мной, сказав, что моя работа действительно выше всяких похвал, и он никогда не помышлял ни очем подобном; затем он в моем присудствии приказал мажордому завтра же начинать работы по грунтовке стен в капелле Барди.

Я, весьма довольный, остался размышлять об искусстве, велел слуге принести мне вина и еды, но не успев я закончить трапезу, как слуга доложил, что меня хочет видеть капеллан названной капеллы Барди. Понимая естественное желание этого человека скоро увидеть картон, который вскоре, переписанный на стену, будет украшать капеллу, я велел впустить его.

Капеллан вошел, едва пролепетав приветствие, и сразу впился глазами в картон. Я, будучи в отличном расположении духа, на живом примере пояснил ему различие между мазней средневекового богомаза и ярким, истинным искусством нового времени. Тогда этот скотина ответил мне, что моя святая тереза вызывает только соблазнительные мысли, а фрезки Джотто переполняют скорбной твердостью и вызывают очистительный полет духа.

К сожалению, вместо того, чтобы приказать вытолкать взашей эту безграмотную и невежественную скотину, убедившись, что разговаривать с ним не о чем, я снизошел до разговора.

Я сказал, что видно он ни ухом ни рылом не смыслит в искусстве, раз не знает цену дедовским приемчикам своего мазилки, который и перспективы-то не пронимал. Даже Вазари в своих, впрочем довольно скотских жизнеописаниях художника прошлого, ничего не мог о Джотто сообщить интересного, чем то, что однажды, выйдя на прогулку, этот мазилка был сбит с ног свиньей, чем всех весьма развеселил.

Но Капеллан меня не слушал вовсе, все спрашивал, ужели правда, что герцог разрешил раскрасить фрезки Джотто. Поняв, что это так и есть, этот окончательно оскотинившийся скот стал умолять меня отказаться от замысла, стал хватать меня за одежду и яриться.

Я раз и другой пригрозился расквасить ему морду и дал ему хорошего тумака, а этот скот, тупой, как мужик из Прато, сам вздумал толкать меня, и бросился к картону, как бы желая попортить. Я опередил его и с силой толкнул оземь. Но видно верно говорят: бъушь не по уговору. Я только хотел оттолкнуть этого говнюка, но он хлопнулся башкой прямо о каменный пол, и, сколько я его не пинал, не шевелился.

Я плюнул и скорей поскакал к герцогу, чтобы не быть опереженным какими нибудь отиралами, так и рыщущими, чтобы оклеветать меня.

Нечего скрывать, к герцогу я вошел запыхавшись, весь в пыли. Нетерпение так и билось во мне.

Герцог спросил, чем объясняется мой столь поспешный визит – уж не приехал ли я вновь просить денег?

Я горячо подтвердил это предложение и замолчал, не зная как приступить к описанию нелепого происшествия, случившегося со мной.

Герцог рассеяно вертел в руке алмаз такого громадного размера, что его скорее можно было принять за большой обломок льда.

– Взгляни, кстати, – промолвил он, любуясь алмазом, – видел ли ты что-нибудь подобное? «Карбонадо» – вот как я решил назвать его.

– Имя пристало иметь бриллианту, но не алмазу. Чтобы полностью проявилось достоинство камня, его, прежде чем называть нужно обработать.

– Да, разумеется. Бенвенутто завтра же займется этим.

Я промолчал, сневыразимой горечью глядя на герцога. Он посмотрел на меня и, видимо, понял.

– Но ведь, сколько я знаю о тебе, ты не прославлен огранкой камней, а Бенвенутто признанный мастер.

– Мастер? – в справедливом гневе вскричал я, – Как, как вы сказали? Мастер? О, сколько выиграло бы искусство и весь род людской, если бы этот мастер ничем, кроме поножовщины не занимался! Легко же ныне стало называться мастером, если уж и Челлини так величают! Но бывают моменты, – нахмурив брови продолжал я, – следует проявить высокий вкус и вспомнить, что этот Карбонадо, как вы его назвали, чуть не попал в руки Бенвенуто.

Я ощущал себя бесконечно правым и речь моя лилась свободно и убедительно. Глаза герцога увлажнились; не говоря ни слова, он поймал мою руку и вложил в нее алмаз.

– Сколько времени тебе понадобиться на работу?

– Три дня, мой государь!

– Иди же и не мешкай. В инструментах, полагаю, у тебя недостатка нет, а деньги ты получишь сполна по окончании работы.

Несколько раздосадованный последней фразой герцога, я вышел в глубокой задумчивости.

Вот так и получается, что чем больше жажду покоя, тем дальше оно от меня бежит.

События жизни замесились так круто, заплелись в такой узел, что распутать их можно было только одним способом, уже не раз испытанным мною – рубануть и все разорвать.