Парадокс великого Пта

– Ага, – сказала Маша. – Это верно. У меня спина уже ничего не чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.

– Стоит ли? – спросил Лагутин. – Вот если мы с тобой провалим опыты…

– Тогда, – подхватила Маша, вставая, – Тужилин спляшет чечетку на наших поверженных телах.

Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?

– Да, – сказала Маша. – Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить чай. И немножко вина. Ладно?

– Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.

– Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.

Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на пути урну. Газета мешает – холодно руке.

– Зря, – сказал Лагутин. – Ты же так и не прочла про обезьян.

– Дома, – отмахнулась Маша. – Папа выписывает уйму газет. А я читаю их. С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он полагает, что таким способом сберегает час в сутки.

– Ну что ж, – заметил Лагутин. – Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у него этот час.

***

К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов был поэтом, он, быть может, придумал бы сравнение и получше. Но он не был поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас, когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах, и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.

Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав Кривоколенова в институте, догнал его на улице.

Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое. На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного – целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и правила. И исключения из правил.

В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами, а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и новые загадки.

Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на зеленой лесной лужайке.

Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию, которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение. Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал его и сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответил академик. – Вы что же, пешочком ходите?

– Иногда, – сказал Диомидов.

– Это вы ведь проделывали… э… некоторые рискованные опыты с ножичком? – спросил Кривоколенов. – Я, часом, не ошибаюсь?

– Было дело, – усмехнулся Диомидов. – А я вот ходил в институт, вас хотел найти.

– Да, да, – пробормотал академик. – А что, собственно, побудило вас столь настойчиво искать… э… встречи с вашим покорным слугой?

– Мы хотели бы уточнить, – сказал Диомидов, – насколько все это серьезно…

Кривоколенов не дал ему договорить.

– Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки на этот счет я не придумал. Ножичек ваш… э… взят на исследование. Вот пока и все, чем могу порадовать.

– Неужели ничего? – огорчился Диомидов.

Академик рассердился. Не рассказывать же этому любопытному чекисту о чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь курица называлась космическим пришельцем, а яйцо – человеческим мозгом. Но разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса – а что раньше? – становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и уже готова гипотеза. Диомидову он сказал:

– Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне повестку…

– Спасибо, – сказал Диомидов. – Я зайду.

…А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела старомодная каллиграфическая надпись «С. А. Кривоколенов», остановились Маша и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по лестнице.

Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам. Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик ойкнул и вскинул бороду.

– Век нынешний и век минувший, – сказал он, морщась, и попросил гостя пройти в комнаты.

Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.

– Не обращайте внимания, – заметил академик. – Если все, что я слышал от нее, – он кивнул в сторону кухни, – если все это правильно, то вам… э… придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла… э… несколько рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего воспитания.

Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от первого колена.

– Смешение стилей, – сказал старик, заметив заинтересованность Лагутина. – Это она, – кивнул он на столик, – а это я, – палец академика указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.

– Сейчас это модно, – вежливо протянул Лагутин.

Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось, безобидную тему – стал рассказывать, как они познакомились с Машей.

– На работе, – заметил академик саркастически. – Теперь все знакомятся на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?