Параллельные миры лифтёра Сорокина

– И как же она на твоё фанатичное увлечение реагирует?

– Дуется, конечно, мол, мало ей внимания стал уделять. Собственно говоря, я поэтому к тебе и зашёл. Моя говорит: «Сходи к Сержу и возьми у него рассказы Чехова про любовь – для самообразования. Я, – говорит, – видела у него на книжной полке полное собрание сочинений Антона Павловича. Может, это тебе поможет вновь возбудиться и воспылать хоть какими-то чувствами ко мне, а то я с тобой обязательно разведусь, и дети без отца вырастут». Представляешь, что она мне – своему законному мужу – тайком высказывает, ну просто обескураживает меня!

– Почему Чехов её так заинтересовал? У нас много и других писателей имеется, например, Тургенев оригинально про любовь писал…

– Я тоже спросил её об этом, – перебил он меня, – а она, представляешь, что мне выдала? Чехов своими рассказами, говорит, пробудил у меня первое сексуальное чувство, а значит, и на тебя так же подействует. Видишь, какая тонкая и чувствительная натура у неё оказалась. Я уж хотел ей напомнить, что у меня это чувство далеко не первое, но потом передумал, а то начнёт выяснять, сколько их у меня было, – так ей всё и расскажи, как же, разбежался.

– Боюсь, что Чехов в данном случае плохой помощник, – удивился я высказыванию Феодоры Львовны. – У него самого-то с любовью не очень ладилось, и у творческих людей подобное встречается сплошь и рядом. Кроме всего прочего, в те времена любовь совсем другая была, и нам она не подходит, слишком много условностей тогда существовало, и потом, у Чехова очень мало по этому поводу написано.

– Что же мне делать? – разочарованно почесал затылок Сорокин. – Я не хочу терять Феодору Львовну – столько лет вместе, и детей жалко – два пацана у нас, и оба без футбола жить не могут. Ребята перспективные…

– Знаешь какая идея мне сейчас в голову пришла, – не дослушав его семейную хронику, перебил я его. – А не написать ли мне самому рассказ о современной любви, меня давно подмывает это сделать, и ты сможешь им отчитаться перед своей любвеобильной супругой. Что ты мне на это скажешь?

– Откровенно говоря, мне такой поворот событий больше подходит. Это будет убойной отговоркой для меня и не помешает мне продолжать совершенствоваться в неимоверно сложной шведской ходьбе, – после этих слов он с нескрываемой любовью посмотрел на лыжные палки.

Мы ещё какое-то время сидели на кухне, пили кофе, о чём-то говорили, но я плохо вникал в суть разговора, охваченный мыслью о любовном рассказе. Мне он представлялся почти сказкой со счастливым концом, но обязательно в каких-то необычных современных формах, чтобы душа читающего улетала в небеса. Непомерно высокой и почти идеальной должна была быть любовь в моём рассказе. Вскоре обрадованный и успокоившийся Сорокин ушёл «несовершенной шведской ходьбой» в Сокольнический парк. Я же, поглощённый новой темой, рассеянно смотрел в окно и обдумывал начало рассказа. Всякая чепуха лезла в голову, и, как я ни старался, ничего стоящего не приходило. Передо мной на тополиной ветке, чуть покачивающейся за окном, сидел воробей и, вертя головой, как мне показалось, насмешливо посматривал на меня то одним, то другим глазом, словно бы говоря: «Ну что, съел! Любовную сказку он захотел состряпать, да ещё идеальную, да ещё со счастливым концом! Хрен тебе. Не то нынче время. Лучше эсэмэски пиши со смайликами – это и есть твоя современная высокая любовь».

– Вот ты понимаешь, воробей, как трудно в наше время писать про высокую любовь, – заговорил я с ним, обрадовавшись внезапному собеседнику, – даже начать трудно: будто и не любил никогда и не страдал от иссушающего и томительного чувства. Одно дело любить наяву, и совсем другое всё мистическое величие любви выразить на бумаге. Опять же – душа: как она откликается на материальную любовь? Ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Может, для неё это является неизлечимой и гнетущей болезнью, и когда происходит плотская любовь, душа покидает тело и с содроганием смотрит со стороны на извивающиеся потные тела, которые сплелись в чувственной и сладостной истоме, но поделать она при этом ничего не может. Это выше её сил. Она только понимает, что подобная любовь – это только начало её развития, первая ступень – к дальнейшему и бесконечному совершенствованию. Кстати, сам-то ты, воробей, любил когда-нибудь по-настоящему, улетал в облака любовного экстаза и дальше – в космические дали, где твоя душа светилась от невыразимого и всепоглощающего чувства и небесного счастья, или только и знаешь что чирикать и за другими подглядывать?

Воробей перестал вертеть головой, замер, словно давая понять, что уловил мою мысль, глаза его затуманились, видимо, воробьиной любовью, и, томно чирикнув напоследок, он улетел, оставив после себя пустую, чуть качнувшуюся ветку «Словно символ завершения любви», – почему-то подумалось мне.

Внезапно с улицы послышались ритмичные удары – это старуха выходит на соседний балкон уже с самого начала весны и привычно возвещает мир о своём пробуждении ударами суковатой палки по железной балконной ограде. Она совершает это, можно сказать, ритуальное действие с каменным лицом и глядя в одну точку, словно отдаёт дань какому-то своему божеству, которому она беспрекословно подчиняется и которого видит только она одна. Мистическое действо продолжается несколько минут, после чего с чувством полностью исполненного долга старуха разворачивается и всё с тем же каменным выражением лица покидает балкон до следующего сеанса, который может начаться в любое время суток. Видимо, всё зависит от приказов невидимого божества.

«А ведь она была когда-то молодая, полная надежд и желаний, была влюблена и смеялась от счастья со своим возлюбленным, принимала в кровати различные сексуальные позы, ублажая неутомимого дружка, уверенная, что так будет всегда, – думаю я, жалея старуху-барабанщицу. – Но вот её настигли старость и одиночество, уничтожив все её представления о счастливой земной жизни и полностью изменив сознание, которое ввергло её в иной, параллельный мир, о котором не знает никто, кроме неё…»

– С кем это ты тут разговариваешь? – на кухню, прервав мои размышления, в цветастой ночнушке, сонно зевая и шаркая домашними тапочками со стоптанными задниками, вошла Катя.

– С добрым утром, Катюха! Это я сначала с твоим любимым Сорокиным разговаривал: он, пока ты спала, заходил, а потом – с воробьём, и над новым рассказом размышлял – про любовь, между прочим, хочу написать. Как раз по этому поводу Сорокин и зашёл с утра пораньше и заинтересовал меня этой темой. Вот я и решил не выдумывать рассказ целиком, а за основу взять нашу с тобой любовь – худо-бедно, а уж больше двух лет вместе прожили. Так, считаю, он более реально и современно будет выглядеть.

– Вот именно что «худо-бедно». Да ты про любовь-то писать не умеешь, – зевнула она, – и наверняка всех своих бывших кошёлок начнёшь вспоминать, а меня в эту очередь за ними сунешь, да ещё и дурой выставишь. Нет уж, лучше ничего про меня не пиши, а иначе я от тебя к Сорокину уйду. Он меня уже давно домогается.

– Ты что, ещё не проснулась? При чём здесь Сорокин? У него же гражданская жена имеется, если ты не забыла, Феодорой Львовной именуется, – приняв её радикальное высказывание за шутку, смеюсь я. – Она так в него вцепилась, что ни за что от себя не отпустит, и тогда ты с носом останешься.

– Пусть с носом, но таким образом я свой протест выражу против нашего совместного проживания и тем более – твоего идиотского рассказа.

– А если ты у меня писаной красавицей в этом, как ты говоришь, идиотском рассказе получишься и я тебя от неземной любви всё время на руках буду носить, даже в туалет, если захочешь…

– Вот я так и знала, что ты обязательно чего-нибудь отчебучишь, и я всё равно, даже будучи писаной красавицей, дурой буду выглядеть.

– Ну хорошо, в туалет не буду тебя носить, а куда можно? Ты вот что, Катюха, подумай и напиши мне на бумажке, куда тебя можно носить, и я в рассказе на этот список буду ориентироваться.

Катя сначала посмотрела на меня как на умалишённого, но всё же задумалась на какое-то время, а потом неуверенно произнесла:

– Может быть, я и соглашусь побыть в твоём рассказе, но чтобы у нас с тобой любовь в нём была, как у Ромео и Джульетты.