Параллельные прямые

Под вежливыми аплодисментами Гиви сдался. Он взял гитару в руки и подкрутил колки, настраивая семиструнку на привычный ему шестиструнный лад. И, присев на диван, взял несколько аккордов.

— Это не «Каховка», — удивился парторг Белецкий.

Гиви в ответ грустно улыбнулся и запел.

Капитана в тот деньНазывали на "ты".Шкипер с юнгой сравнялись в талантах.Распрямляя хребты,И срывая бинтыБесновались матросы на вантах.

Мёртвая тишина стояла в кают-компании. Слушатели только изумлённо переводили взгляд то друг на друга, то на исполнителя. Видно, что такого они не ожидали. А Гиви всё продолжал, со знакомой хрипотцой в голосе:

Киль как старый неровныйГитаровый гриф.Это брюхо вспорол мнеКоралловый риф.

Я смотрел на зрителей. Капитан Воронин сидел с распахнутыми глазами и беззвучно шевелил губами, видимо пытаясь запомнить понравившиеся строчки. Корреспондент газеты «Известия», вытирая выступившие слёзы, что-то стенографировал в блокноте. Шмидт вообще уставился в одну точку и, в задумчивости, трепал бороду.

Гиви закончил выступление и вернул гитару на место.

— Это Ваше, Гавриил Родионович? — Спросил Шмидт.

— Нет, Отто Юльевич, не моё. Эту песню написал один мой друг, к сожалению слишком рано умерший.

Пользуясь тем, что на диванчике мы были только вдвоём, я упрекнул Гиви шёпотом:

— Сдурел? Надо было в своём авторстве признаваться. Всенародная известность, сталинская премия и всё такое…. Капусты бы срубили на халяву. Чего опять в ухо-то? Что я такого предложил?

От немедленной расправы, путём бития в многострадальное ухо, меня спас появившийся в кают-компании Кренкель, отсутствовавший на собрании по причине вахты. Он издалека, с самым заговорщицким видом начал подавать мне таинственные знаки, сразу расшифрованные бдительным Гиви.

— Только попробуйте коньяк у меня спереть….

— И в мыслях не было, — я сделал честное лицо. На самом деле, зачем пробовать, когда две бутылки сегодня утром поменяли своего хозяина и местожительства. Одна пойдёт Решетникову, а вторая — на обмытие, в случае удачной попытки.

Я оставил Гавриила купаться в лучах чужой славы и, вслед за радистом, покинул общество ценителей искусства, предпочтя им более прозаичного технаря Теодорыча. Слава, она что? Сегодня есть, а завтра взошёл новый кумир на небосклоне, и вот сидишь ты в одиночестве, уныло взирая на оклеенные собственными афишами стены.

В радиорубке Кренкель с гордостью вытащил из-за пазухи газетный свёрток.

— Вот. Только подходящего сухого дерева не нашлось, — пояснил он. — Так боцман, на радостях, что Тихвинскую вернули, весло от баркаса подарил. А чего? Там лопасти широкие.

Я развернул газету. Батюшки! Шеф, как живой. И лысина так же розово поблёскивает. Определённо, этот Решетников большой талант. Как расписал, а? Будто на фотографию смотрю.

— Подойдёт? — С надеждой спросил радист, искоса взглянув на стоящие под столом бутылки. — Или перерисовывать придётся?

— Не знаю. Пробовать надо.

Со стороны, наверное, смотрелось довольно оригинально — чекист в высоких чинах лезет на мачту, сжимая в зубах брезентовую сумку. В неё мы спрятали решетниковскую икону, во избежание ненужных вопросов и пересудов. Только палуба была пустынна, за исключением Кренкеля, снизу руководившего модернизацией своей антенны. Все были заняты на вахтах, а немногие штатные бездельники, видимо, до сих пор осаждали комбрига Архангельского. Я закрепил сумку с иконой, и посмотрел вниз.

— Как, Теодорыч? Так нормально будет?

— Хорошо, Изяслав Родионович. Только осторожней там, не упадите.

Вот рожа немецкая…. Ну зачем говорить под руку? Точнее, под ногу. Она то, как раз неловко подвернулась, а так как в это самое время я пытался прикурить, стоя в обнимку с мачтой, то не удержался и полетел вниз. Но не долетел. Захлопали, расправляясь, крылья за спиной, и, под заторможенным взглядом Кренкеля, я мягко приземлился рядом с ним.

— Что это было, товарищ комбриг? — Ошалело вращая глазами спросил радист.

— Ты ничего не видел, Эрнст Теодорович, — строго предупредил я. — Это сверхсекретные разработки. Беляева читали?

— Про человека-амфибию? Так это правда?

— Я про Ариэля. Ах, да, роман ещё в черновиках. Но как выйдет из печати, обязательно прочитайте. А про происшествие — никому

Житие от Гавриила

Как по предательски подставил меня Изя с этой гитарой. И бросил среди новоявленных поклонников. Ладно ещё верный такс, отожравшийся до состояния кабачка, с трудом запрыгнул на диван и лёг, положив голову на лапы. А мне опять вручили гитару и попросили спеть. Что им теперь? Разве что вот эту, любимую, из Сергея Трофимова:

Мы дети любви пропавшие где-тоВ дебрях славянских болот.С крестом на груди.С повадками зверяИ дерзостью бешеных псов.Опричник и вор,Святой да охальник,Учитель и пьяный палач.Трёх конейГоним по лесу вскачь.

Ага, вижу, многие заёрзали на месте. Парторг с красном рожей что-то пристально на полу разглядывает. Нравится, ядрена кочерыжка? Ну, сами напросились.

Мы верим в Христа,В счастливое завтра,И в лешего с Бабой Ягой.Жалеем слоновС далёкой Суматры,И ближних пинаем ногой.Мы терпим нужду.Томимся богатствомИ ищем потерянный следВ ту страну, где не бывает бед.Зашевелились, толстожопые? Припев нужен?Там-там-там — вечное лето.Там-там-там — вечная жизнь.Там Господь каждому даст конфетуИ позовёт в свой коммунизм.

Белецкого сейчас кондрашка хватит. А сам виноват, сидел бы в своей каюте, патефон бы слушал. И вся кают-компания затаила дыхание, только известный вольнодумец Лаврентий, скромно сидя в уголке, показывал оттопыренный большой палец в одобрительном жесте. А струны уже сами звенели:

Мы ценим других,Читая некрологУ серой могильной плиты.И топчем живых,Мол, век наш недолог,На всех не найдёшь доброты.

Закончил песню в абсолютной, чуть ли не космической тишине. Из неловкого положения, собравшихся выручил Кренкель, неожиданно появившись в дверях.

— Гавриил Родионович, Вас товарищ Раевский в радиорубку просит.

Провожал меня дружный вздох облегчения.

Изя сидел перед радиоприёмником, руками вжимая в голову наушники. Наш приход не заставил его обернуться. Вот ещё один радиолюбитель нашёлся. Неужели это так заразно? Наконец он обернулся.

— Гиви, есть контакт.

— Сам ешь свой контакт.

— Говорю, связь установлена, — почти проорал Изя мне в лицо. — Только не слышно ни хрена. Но голос знакомый.

— Дай сюда! — Я отобрал наушники и столкнул напарника со стула. В эфире, сквозь шумы и треск, на пределе слышимости, доносился забиваемый чужой морзянкой голос. — Изя, дай карандаш и бумагу.