Парень из преисподней (антология)

Герман Максимов Последний порог

«По приказу Лак-Иффар-ши Яста был воздвигнут Дом смерти, который существовал полтора периода. Если линз, носящий красный знак совершеннолетия, желал прервать нить своей жизни, он приходил туда.

И больше его никто не видел…

Этот дом построил механик по имени Велт. Он же его и разрушил».

«История планеты Сим-Кри», список 76, раздел 491.

«Окончательно ли твое решение?»

Надпись шла через всю дверь справа налево. Покрытые некогда желтым олином, буквы облупились и потемнели. Всепроникающая пыль осела на них тонкой коростой. Одетые в пластик металлические косяки были испещрены торопливыми надписями. Их оставили те, кто вошел в эту дверь, чтобы никогда больше не вернуться. В углу громоздилась куча вещей, брошенных тысячами прошедших здесь: аппараты, показывающие время, браслеты, металлические коробочки для зерен кана. «Окончательно ли твое решение?» На вопрос нужно было ответить. Всего одним словом.

Велт секунду помедлил, пытаясь унять разбушевавшееся сердце, и чуть слышно выдохнул:

— Да.

Дверь не шелохнулась. Зеленый глаз объектива настороженно следил за каждым движением линга. В полутемном тоннеле пахло сыростью. Тускло светила заросшая паутиной лампа. В застоявшемся воздухе висела безжизненная тишина.

Только где-то далеко-далеко на кольцевой дороге погромыхивали одноместные хитоплатформы: трак, трак, трак… Помимо воли Велт, напрягая слух, ловил эти слабые звуки, пробившиеся в подземелье с поверхности. В них было движение, а значит — жизнь. Трак, трак, трак — словно кто-то безжалостный вбивал звуки-гвозди в голову, в грудь, в сердце. Велт стоял, слушал далекие звуки жизни и чувствовал, что в нем почти не осталось уверенности. Вот сейчас он попятится, повернется спиной к страшной двери и побежит. Побежит, подгоняемый ужасом. И будет бежать до тех пор, пока сердце не захлебнется кровью, пока он не почувствует запаха теплой земли, упав на обласканную солнцем траву.

А потом? Потом возврат к прошлому. Пока он здесь, угрызения совести, кошмары наяву, ночи, наполненные тяжелыми, как камни, думами, — это прошлое. Слезы матерей, холодная ненависть отцов и братьев, последние проклятия тех, перед кем открылись эта и двадцать других дверей Дома смерти, — это прошлое. Пока он здесь. Но вместе с дневным светом, вместе с жизнью вернется и все это. И родится новое — презрение к себе за минуту слабости.

Велт протянул руку и коснулся выпуклых облупившихся букв. Они были холодными и шероховатыми: «Окончательно ли твое решение?»

— Да! — четко и громко выговорил он, хотя каждая клеточка его тела, каждый нерв кричали «Нет!». — Да!

Стальная плита бесшумно скользнула вверх, открывая проход. В тоннель выплеснулся холодный свет. Велт оторвал от земли непослушные ноги и вошел в светлый проем. За спиной тяжелая дверь мягко опустилась на место.

Размер помещения нельзя было угадать. Оно виделось одновременно и бесконечно огромным и бесконечно малым. Таким его делали зеркала. Пространство, спертое и многократно отраженное зеркальными гранями стен, плитами пола и потолка, воспринималось как иллюзия. Казалось, даже время, устав метаться от стены к стене, остановилось и загустело, отброшенное в центр комнаты Последней Исповеди. И отовсюду на Велта смотрели его отражения — тысячи Велтов с худыми лицами и растерянными глазами. Неуклюжими, бесплотными толпами теснились они за гладью стен; перегнувшись, свешивались с потолка; корчились под ногами, будто вплавленные в пол. Велт был один на один с собой. Зеркала раздробили его на множество осколков, и с каждым из них — он чувствовал это почти осязаемо — от него отделилась минута его жизни, капля его снов, мимолетность его надежд. В нем самом осталось так мало, что ни жалеть, ни бояться уже не стоило. И это ощущение пустоты, образовавшейся вдруг внутри, переросло в равнодушное спокойствие. Спокойствие обреченного. Велт прошел в угол и опустился в единственное кресло, стоящее у низкого металлического столика. Кресло было продавленное и потертое.

И сейчас же заговорила машина-исповедник:

— Жизнь уйдет, но не погаснет священный костер великого Чимпа, — произнесла машина ритуальную формулу. — Кто ты, переступивший последний порог?

Голос у нее был мягкий и тихий и такой знакомый, что Велт вздрогнул и невольно оглянулся, ища ту единственную, которой мог принадлежать этот голос. Чувства лгали — комната была пуста, лишь тысячи безмолвных отражений ловили его взгляд. Чувства лгали, но он не мог и не хотел противиться этому обману. Он откинулся на спинку кресла и нырнул в бездонный омут памяти. Холодные плиты пола рассыпались, превратившись в мягкую и теплую пыль проселочной дороги, а сам он стал совсем маленьким мальчишкой в коротеньком, до поцарапанных колен, ати; и мать звала его, и он бежал к дому вприпрыжку, взбивая фонтаны пыли.

— Кто ты?

Он подбежал, с размаху обнял ее и уткнулся лицом в теплый мягкий живот. А она гладила его по взъерошенной голове и что-то говорила. Он не мог вспомнить что, но слова были ласковые и немножко грустные.

— Кто ты?

Усилием воли он стряхнул оцепенение. Призраки прошлого растаяли и исчезли. Детство утонуло в омуте времени.

— Я — Велт-Нипра-ма Гуллит, механик, почетный линг Сим-Кри.

— Где и когда ты родился?

— В селении Ихт, что на седьмом узле Большого канала, в Год цветения голубой рэи. Это было четыре периода и семь оборотов назад.

Минуту машина молчала, будто взвешивая услышанное.

Потом в динамике, спрятанном под куполом потолка, что-то хрипнуло, задребезжало, и механический исповедник… запел.

У маленького линга Двенадцать бед. Смеется он, Но вы ему не верьте…

Машина пела грубым старческим голосом, залихватски выкрикивая отдельные слова. Исступленность, животный страх, отчаяние, бесшабашность все эти чувства смешались в хриплом потоке песни, рвущейся из механической глотки. В утробе машины хрустело, взвизгивало, скрипело, словно кто-то невидимый разъезжал на дорожном катке по битому стеклу.

Велта будто ударили в подбородок. Он вскочил и уставился в потолок расширившимися от ужаса глазами. Одновременно вскочили и задрали головы кверху тысячи его отражений. Машина пела. Это было неожиданно и дико. Это было как в бреду. Она может молиться вместе с готовящимся к смерти, плакать с ним, утешать его. Но петь она не должна. Он знал это хорошо.

У него другого дома нет, Кроме Дома смерти…

Машина оборвала песню и официальным тоном чиновника спросила:

— Ты простился с теми, с кем связан кровью?

Велт не мог говорить, у него дрожали губы. Он стоял посреди комнаты и видел, как в этом зеркальном склепе мечутся обреченные, как, обезумев от ужаса, они бьют кулаками в стальную дверь, забыв, что она не может открыться, пока они живы. А взбесившаяся машина распевает уличные песенки вперемешку со священными псалмами. Исповедь, превращенная в пытку.

— Но как я мог узнать, что она испортилась? — словно оправдываясь перед глядящими на него отражениями, сказал он вслух. — Как я мог узнать?

Отражения молчали. Велт пошарил в кармане, вытащил наркотик и бросил в рот. Наркотик подействовал сразу; легкая пелена затуманила сознание, спало нервное напряжение, расслабились мышцы.

— Как я мог узнать? — повторил он, опускаясь в кресло.

— Ты простился с родными?

— У меня нет родных, — устало отозвался Велт, — я последний из рода Гуллит.

— С друзьями?

— Сим-Кри оскудела честными лингами.

— Друг, подруга, друзья, — сказала машина, — подружиться, дружить, дружба… Кому я должна послать извещение?