Пареньки села Замшелого

— Чего тащишься, как корова!

Лошадь повернула голову да так взглянула на хозяина, что тот со стыда готов был провалиться сквозь землю и долго потом не смел даже дернуть за вожжу.

А тут еще, на беду, туман сгущался, уже в двадцати шагах все вокруг сливалось в сплошную пелену — это, пожалуй, еще похуже, чем вчерашний буран. Одно ясно: большак идет через лес. Вон по одну сторону дороги взметнулась воронья стая и, громко хлопая крыльями, с карканьем улетела куда-то подальше; по другую сторону покрикивала владелица желудевых россыпей барыня сойка и тенькали синички.

Кое-где ель на миг высовывала зубчатую верхушку из серой пелены тумана и тотчас снова пряталась. Должно быть, дорога невиданно широка — по обе ее стороны раскинулось мелколесье, из сугробов вплоть до лесной опушки торчали фиолетовая лоза ольхи, красные и желтовато-зеленые прутья ивняка. Порою слышно было, как в лесу с глухим стуком падали с ветвей слипшиеся комья подтаявшего снега и пугали зайцев. До полудня уже трое косых перебежали дорогу, как видно, ища спасения в придорожных кустах. Четвертый чуть было не вскочил на дровни, но, когда седоки закричали и захлопали в ладоши, заяц прижал уши и кубарем покатился обратно, в грозно бухающий лес.

На всем пути — ни пешего, ни проезжего, не у кого даже спросить, далеко ли еще до Ведьминой корчмы. Похоже, что лес уже кончился и они едут по открытой равнине — быть может, это поросшее вереском болото или большой луг, а то и поле. Тишь, ни малейшего ветерка, но в воздухе уже нет сырой прохлады леса, снова, как и вчера, пустая мгла тихо дышит вокруг, стелет понизу клубы тумана, а сверху все гуще сеет морось. Все трое, не сговариваясь, вглядывались, вслушивались: не приметят ли хоть какой-нибудь признак жилья, не торчит ли где колодезный журавль, не послышится ли собачий лай. Нигде ничего не видать и не слыхать. Вокруг пусто и тихо.

Они уже дважды делали привал, но от кобылы так и валил пар, подбрюшье вздувалось и опадало, точь-в-точь как кузнечные мехи.

К полудню, а может и попозже — разве тут с точностью определишь время? — доехали до молодого леска: березки вперемежку с елками. Молодь так своевольно разрослась, что дороге пришлось сворачивать в обход. Деревья стояли почти без снега, ветви берез и елей по краям унизаны ожерельями крупных капель. Налившиеся до отказа, тяжелые, они с тихим шорохом падали наземь — мокрый снег под деревьями будто истыкан множеством пальцев.

Снова остановились, чтобы дать кобыле передохнуть. Всем им приглянулся молодой лесок. Усевшись спиной к деревьям, они стали рассматривать то, что им показал Ешка. Он приметил это еще раньше, когда вытаскивал из саней мешок сена.

В полусотне шагов, на западной стороне, одиноко стояла высоченная старая сосна. Некогда вершина ее разделялась на три главы, но теперь зеленела только одна, средняя, две другие засохли. Белые голые сучья, с которых облупилась кора, торчали с боков. Ешка первый заметил, на что походит эта сосна, — ведь он всегда примечал все куда зорче и быстрее других.

— Глянь! До чего же чудная сосна! — сказал он Андру и Букстыню, указывая на дерево. — Да вы взгляните! Правда ведь, зеленая верхушка — ну точь-в-точь шапка Букстыня?

Ешкины спутники выпучили глаза и разинули рты. Шапка? И впрямь шапка, если хорошенько приглядеться. Портной потрогал свой блин на голове и вздумал было запротестовать, ибо счел подобное сравнение крайне оскорбительным для себя, но Андр его опередил:

— Шапка, точь-в-точь шапка! А все же, если получше приглядеться, так вовсе и не шапка, а голова девки в платочке. Видишь, а по обеим сторонам вроде бы космы выбились.

— Ясно, космы! — согласился Букстынь, довольный, что разговор удаляется от его шапки. — А вон и уши под ними видать!

— А вон внизу юбка! — продолжал Андр. — А у колен вроде как заплата. И в самом низу мужичьи сапоги. Да вы что, сами не видите?

Кто-нибудь другой, может, и не назвал бы выступающие из земли корневища сапогами, но Ешка с Букстынем видели в точности то же, что и Андр. Сапоги как сапоги, только малость в землю вросли. Снега под самой сосной совсем не было, а светлел только ровный голый круг песка, словно чье-то теплое дыхание растапливало снег до тех пор, пока он не оттаял. Раз уж увидели голову, юбку и сапоги, — стало быть, осталось разглядеть и то, что уже приметил Ешка.

— А вон те голые, белые, торчат по обе стороны, — это же вскинутые руки! Одна сжата в кулак, другая растопырила пальцы, да не два, а все пять. Вон торчит один потолще и покороче — это большой палец.

Ешкиным спутникам казалось, что они и сами это давным-давно увидели. Рука! И впрямь рука. Вон ладонь и все пять пальцев, даже кривые ногти видать. Чем дольше всматривались, тем яснее видели. Ешка под конец даже сплюнул и пробурчал:

— Ну и чудеса! Не сосна, а настоящее привидение.

А на самом деле никаких чудес там не было. Просто никому из всей тройки не приходило в голову, что их глаза видят теперь то, что их уши слышали еще раньше, в Замшелом. Ведь все старики и старухи частенько рассказывали про эту диковинную сосну, от которой дорога сворачивает прямо к Ведьминой корчме.

А вот и дорога, про которую они столько наслышаны. Крутая и узкая, как спинка ножа, голая, посиневшая, как длинный ноготь на замерзшем пальце, она выползала из сугробов и тянулась по снежному полю, пока не исчезала в тумане. И эту дорогу пареньки увидали впервые, но сразу узнали ее. Столько о ней было говорено в Замшелом, столько историй и сказок порассказано! Уж такое у сказок свойство: их никогда не наскучит слушать. Чем больше сказку сказывают, тем новее она кажется, да и впрямь в ней всякий раз найдется что-то новое. Ведь даже один и тот же сказочник никогда не рассказывает одну и ту же сказку одинаково. Ну, а в устах другого, да третьего, да четвертого к ней прибавляется столько нового, что заслушаешься и глаз не сомкнешь до полуночи. Тем сказки и хороши!

Букстынь видел, что пареньки ждут, да и у него самого уже чесался язык. Но он нарочно мешкал, усердно прожевывая ржаной хлеб с ветчиной. Вот ломоть застрял на полпути ко рту, и тут портного прорвало:

— Было это давным-давно, лет этак сто, а то и двести тому назад. В ту пору правил над поляками злющий король. Первый обжора и распоследний лодырь. Одно сало ел, и всегда при нем двое слуг стояли наготове с полными совками. Захочет король есть — мигом из совков в рот, а он жирного мяса наестся да еще топленым салом запьет. Когда опустел королевский свинарник и у всех панов хлева тоже опустели, послал король войско к нам, в Видземе, на разведку — не осталось ли тут хоть одной свиньи. Ну, свиньи тут, понятно, были, да и в Риге их хватало: ведь туда крестьяне везли свинину продавать. Но рижские господа закрыли ворота и поляков не пустили. Вот и разбрелись они по всему краю.

В какой двор ни заявятся, сразу там визг: свиней колют; и королю пошлют и сами угостятся вволю. В какой дом ни придут, тут и пир горой, а уж пиво варить они умели на диво. С утра ячмень замочат, а к вечеру и пиво готово — по жбанам разливай. И девиц они с собой возили и всю ночь напролет в ригах так лихо отплясывали да подпрыгивали, что чуть ли не стукались головой о крышу.

Все было бы хорошо, кабы не чума. Круглое-то озеро в ту пору уже было, от него, верно, и пошел мор. Ох, и мерли же люди, как мухи! Поутру как задует с озера гнилой ветер, так к полудню человек на печи корчится, а вечером уж и гроб с чердака волокут.