Пареньки села Замшелого
Шрифт:
— Жилье, должно быть, где-то тут рядом, — сказал Ешка, — под ногами так ровно и твердо, будто летом в Замшелом.
— И где-то кошка мяукает, — прислушавшись, уверенно объявил Андр.
— И ячневой кашей пахнет, — добавил Букстынь, потянув носом воздух.
И тут все разом увидели из-за спины кобылы светлое окно. Оно было широкое, чистое, ничуть не замерзшее, каждое его стекло такой величины, как в Замшелом все четыре. Но самым странным казалось то, что никак нельзя было понять, во что же оно вделано: никакой стены не видать, и над окном и под окном бело, как и все вокруг. Андр протер глаза, но и после этого все равно ничего не разглядел, только чья-то тень на миг закрыла пламя свечи и тут же снова пропала. Букстынь не присматривался, а больше принюхивался, стараясь
— Чудной дом, — сказал паренек и поскреб пальцем под шапкой. — В первый раз такой вижу.
Вдруг все трое вздрогнули, услышав приветливый старческий голос:
— Добро пожаловать, гости дорогие, на Белый хутор!
Они разом обернулись и увидели перед собой славного старичка, седовласого и румяного. Подняв фонарь, он внимательно осмотрел гостей одного за другим. Потом обошел дровни и кобылу, потрогал пеньковую упряжь, взял у Ешки из рук кнут и, усмехнувшись, сказал:
— Возница с вершок, а кнут как у заправского мужика. Овсом нужно коня потчевать, а не кнутом! Ну, да ладно. Кто такие будете? Откуда? Куда?
Ешка было сразу начал: так, мол, и так, но долго распространяться ему не пришлось; то ли хозяину Белого хутора все стало понятно, то ли наскучило слушать, но только он махнул рукой.
— Из Замшелого, — сказал он, — это сразу видать… И обратно в Замшелое, куда же еще? Ночной порой в дорогу вас отпускать нельзя: за Белой горой вскорости пойдут пастбища Черного имения, вы там застрянете в ивняке, как куры в пакле. Входите в дом, а я поставлю лошадь.
Все трое послушали, как полозья проскрипели по ровному двору, и вошли в дом; Букстынь, разумеется, впереди всех. Когда Ешка с Андром переступили порог, портной, уже сняв шапку, кланялся хозяйке Белого хутора, которая, поставив на стол миску молочной похлебки, стояла посреди комнаты, держа в руке только что взятые с полки ложки, и, глядя на портного, улыбалась так, что улыбка ее освещала все вокруг ещё ярче, чем две невиданно большие свечи на вымытом до блеска столе.
И вроде бы ничего особенного не было ни в хозяйке, ни во всем, что её окружало, а все же гости сняли шапки, что у замшельцев полагалось, только когда они входили в церковь. Гостей усадили на скамью возле теплой печки, и Букстынь немедля принялся выкладывать, кто они и откуда явились. Нельзя сказать, чтобы он чересчур много врал, но Андр с Ешкой только дивились, до чего же ловко портной умел обходить все, что могло бы посрамить его самого, а также спутников, равно как и все Замшелое. История о поездке за медведем показалась хозяйке не такой занимательной, как о Ципслине и будущей свадьбе, и об этом она не раз переспрашивала портного. Вскоре воротился и хозяин. Потушив фонарь, он стал скидывать полушубок и разуваться, а сам прислушивался к рассказу приезжего.
Ешка все озирался по сторонам и никак не мог прийти в себя от изумления. В комнате были гладкие белые стены, гладкая белая печь, потолочные балки тоже белые и так высоко над головой, что, верно, и вытянутой рукой не достать. В Замшелом за какой-нибудь из балок непременно красовался бы пук розог, или мешочек с тмином, или пучок каких-нибудь целебных трав. А тут ничего этого и в помине не было, но зато на самой середке был подвешен резного дуба светильник в виде бруса с шестью подсвечниками и наполовину обгоревшими свечами — верно, остались еще с рождественских праздников. Но самым чудесным показался Ешке пол из сосновых досок, такой же сверкающий, как и стол с миской каши и деревянными ложками. Ешке было совестно за свои лапти, под которыми растекались хоть и небольшие, но на редкость противные лужицы талого снега. Андр сидел с раскрытым ртом, и взгляд его был прикован к одной поразительной вещи у противоположной стены. Там стоял шкап с часами, темно-коричневый, побуревший от старости и сознания собственного значения. За стеклянной дверцей виднеются цепочки с черными шишечками гирек, а позади них из стороны в сторону неустанно качается медный маятник, рыжий, как месяц сквозь
дымку летней ночи. Но поразительней всего циферблат: по верху его пущена гирлянда огненно-красных роз и зеленых листьев, а внизу красуется, геройски выгнув грудь, поблекший петушок с широко раскрытым клювом.Про часы в Замшелом слыхали, но никто их никогда не видывал. В волнении Андр все ждал: вот сейчас петушок запоет, но тот все не пел, а в те краткие мгновения, когда останавливалась Букстынева мельница, на весь дом решительно и гулко звучало: тик-так! До чего же это было чудно и торжественно!
Хозяин снял полушубок и разулся. Тряхнув седыми волосами, он опять покачал головой.
— Глупый вы, замшельцы, народ, — сказал он гостям. — Издавна про вас молва идет, а вот и своими глазами увидеть довелось. Мать, зови дочек к столу.
Хозяйка отворила до сих пор не замеченную гостями дверцу, за которой они увидели трех девушек в белых безрукавках и белых передниках. Одна вязала узорчатые варежки из тонкой шерсти, другая, пряла аккуратно уложенную льняную кудель, третья шила из беленого холста рубаху. Когда три сестра вошли в комнату, Ешка даже позабыл про лужицы под лаптями, часов для Андра как и не бывало, а Букстынь, вскочив со скамьи, без конца кланялся да кланялся, будто умом тронулся. Однако ж такая отменная учтивость оказала самое неожиданное воздействие: сестры переглянулись и разом зажали ладонями рот. А вышло так, что портной хоть и снял шапку, но совсем позабыл о невестином платке. От этого вид у него был препотешный. Спохватившись, он сорвал платок с головы и сунул его в карман, но поздно: даже за столом, хлебая кашу, девушки вдруг ни с того ни с сего зажимали ладонью рот и фыркали.
Каша была невиданно белая и вкусная, а в особенности когда из деревянного ведерка подлили туда ложки две простокваши. Привыкшие все кушанья есть из одной плошки, замшельцы опешили, когда хозяйка круглым деревянным черпаком налила каждому по отдельности в коричневую глиняную миску. Ложки были совсем новые, будто первый раз пошли в ход, острый край приятно щекотал губы, а язык ощущал кисловатый привкус березы. На черенках выжжены до того красивые узоры, что Ешка непременно разглядел бы их как следует, если бы эти три, в белых передниках, не поглядывали с лукавой усмешкой на его неловкие руки.
Смущение Букстыня вскоре как рукой сняло, и он трещал, не забывая, однако, угощаться творогом из туеса и маслом из лубяного коробка. Не только язык его, но и сам-то он будто был без костей; вся его фигура изгибалась в разные стороны то перед одной, то перед другой, то перед третьей сестрой, особенно перед младшей. И почему-то разговор он вел все о Ципслине и хулил свою невесту на чем свет стоит, так что Ешка разок-другой недоуменно хмыкнул.
У той, что вязала рукавицы, были тонкие, гибкие пальцы.
Букстынь тут же пожаловался:
— А у моей Ципслини толстые, как колбаски. Сама как щепка, а пальцы — во какие!
— А она вяжет? — спросила вязальщица.
Портной запнулся:
— Нет, ей ни к чему — у нее мать вяжет.
— Ну, стало быть, от этого, — ответила вязальщица и усмехнулась.
У пряхи были сильные, ладные ноги.
— Такими ножками только и плясать! — восхищался Букстынь. — Вот кабы моей Ципслине такие ноги! А она все хнычет: «Ой, постолы спадают, ой, чулки кусаются!»
— А она прядет? Ногой на подножку нажимает?
— Нет, шерсть у нее мать прядет, а паклю — соседка.
— Ну, стало быть, от этого, — ответила пряха и покачала головой.
На швее была кофточка с широкими, ослепительной белизны рукавами, расшитыми на запястьях зелеными и красными узорами.
— А у Ципслини рукава серые, — вздохнул Букстынь. — Не поймешь даже, чистые или грязные.
— А лен она сама мочит, сама треплет, сама белит?
— Нет. Речная вода мочит, ветер треплет, а солнце белит.