Париж в августе. Убитый Моцарт

Короче, эта тройная смерть по крайней мере спасла одну жизнь, жизнь Улисса. Поскольку их семья так пострадала, он был освобожден от призыва на фронт и до самого перемирия охранял пленных. После окончания войны Гогай женился на Клотильде и жил на ее деньги. Тогда они поселились на Монмартре. Подталкиваемый голодом, толстяк Гогай с болью в сердце нанялся чернорабочим на строительное предприятие. Да, чернорабочим, и это он, Гогай! Это было удачей его жизни. Порой он забывал пойти на работу. Однажды, когда он таким образом «прогуливал очередную стройку», шатаясь по бульварам, ему на глаза попался заголовок статьи в «Пари-Суар». Почти полностью достроенное здание рухнуло, под его развалинами были погребены двадцать рабочих с того предприятия, на котором числился Гогай. Он с интересом узнал, что три или четыре изуродованных трупа не удалось опознать. Тогда Гогай спокойненько поселился в гостинице, где и выяснил (опять же из газет), что его сочли погибшим, и его вдова рыдала на руинах дома. Только с помощью пенсий можно было успокоить этих шумных вдов, разрывающих душу сирот и общественное мнение. Когда Клотильде назначили ежемесячную кругленькую сумму, Гогай потихоньку дал ей знать о себе, и его жена, невероятно счастливая вновь видеть его живым, прекрасно поняла, чего он от нее ожидает: возможности жить в свое удовольствие. Она переехала подальше от Монмартра и их знакомых и воссоединилась со своим супругом. Так они и зажили — счастливо, ничего не делая. Эта безобидная военная хитрость, которая нанесла Франции меньший ущерб, чем падение франка, продолжалась двадцать семь лет, до 1950 года, когда Клотильда имела глупость умереть. Самым ужасным результатом этого было то, что она таким образом потеряла свои права на пенсию по погибшему супругу, и это поставило ее шестидесятилетнего мужа в чрезвычайно тяжелое положение. Нужно было жить. По закону считавшийся умершим, он не мог ждать никакой помощи ниоткуда. Его вдохновило бесконечное попрошайничество нищего (но гордого) государства — в пользу больных полиомиелитом, слепых, неимущих или лабораторий. Он поступит так же, как это бесстыжее государство: он протянет руку. И он ее протянул. Успешно. И жил лучше, обеспеченнее, чем какой-нибудь служащий Национальной компании железных дорог или какой-нибудь несчастный бедолага, работающий в научно-исследовательском институте.

— Нужно ПОКАЗЫВАТЬ бедных, — утверждал он, — выставлять их напоказ. Я — нечистая совесть общества. Благодаря мне в один прекрасный день нищих больше не станет. Чтобы избавиться от них, им назначат пенсии, как та, что получала моя бедная жена. Пенсии — всем, вот наше будущее. Я — будущее.

Плантэн любил Гогая, считал его жизнь примером.

— Ты совсем не ешь, Рике.

— Да нет же. Это ты ничего не ешь.

— Ах, я — это другое дело. Этого требует профессия.

Если я наберу десять килограммов, мои доходы снизятся на восемьдесят процентов. Упитанный нищий не получит ни одной монетки. В этой профессии нужно следить за собой. Ты думаешь, мне нравится жить в грязи, мне, который по природе своей — маниакально чистоплотен? У меня был один коллега, он отъелся, как свинья, и начал бриться каждый день под предлогом того, что у него раздражение. В итоге он вынужден был покинуть метро Шателе. И сейчас он работает по контракту, бедолага. Избегаемый всеми, незащищенный от непогоды.

При мысли об этом он вздрогнул и опрокинул стаканчик бордо, чтобы успокоиться. Затем взял свою шляпу.

— Пошли?

Плантэн поднялся.

— Тебе, наверное, непривычно остаться совсем одному, — сказал ему Гогай на лестнице.

— Ты прав! Такое со мной впервые. Свобода — это очень мило, но что мне с ней делать? К этому надо иметь привычку.

— Да, свобода — как все остальное. Это дар. Есть довольно много людей, не созданных для нее. В конце концов, если заскучаешь, ты знаешь, где я живу.

Они прошли мимо комнаты консьержки. Мамаша Пампин быстренько спрятала свой длинный нос муравьеда. Потому что мамаша Пампин, которой боялся сам Бог, дрожала перед Гогаем, как тигр-людоед перед огнем.

«Когда она в первый раз привязалась ко мне, — рассказывал Гогай, — я сказал ей: «Вы хотите увидеть мои гениталии?» Во второй раз она их увидела. С тех пор она оставила меня в покое. У этой женщины, должно быть, полностью атрофирован врожденный инстинкт». Этот рассказ обескуражил Анри, который очень плохо представлял себя демонстрирующим драконихе то, что с таким достоинством показал Гогай. В любом случае сейчас уже слишком поздно. Только рак… «Если она и должна его получить когда-нибудь, — скептически заявлял Гогай, — она его получит, но только в самом конце!»

У Розенбаума Сивадюсс и Битуйу ждали их за карточным столом.

— Итак, Ритон — холостяк? — провозгласил Сивадюсс с оттенком зависти в голосе. — Черт побери, почему не я!

— За это надо выпить, Рири, — восклицал Битуйу, — за это надо выпить!

Все они повторяли: «Жаль, что это не я». Плантэн пожал плечами:

— Не надо было жениться.

— Не надо было, не надо было! Если бы знал все, то каждое воскресенье выигрывал бы на скачках. Кстати, Гогай, ты на каких лошадей поставил?

— 2…19… и 6.

— Он чокнутый, этот Улисс, — завопил Битуйу. — Твой 19-й номер — это Полопа, хреновая кобыла, которая позорит всю конскую породу, одни кости. 2.17.9 — я поставлю в воскресенье только на них. Вот увидите!

— Увидим… может быть, — слегка усмехнулся Розенбаум, ополаскивая рюмки. — Я поставил десять тысяч старых франков на 6.4.2.

— 6.4.2,— вздохнул Сивадюсс. — Мы говорим серьезно, старина Шмуль, с технической точки зрения. Сдавай, Ритон.

Пока тот сдавал карты. Битуйу жаловался:

— Вот опять наступает мертвый сезон в новостях. Я не смогу продать ни одной газеты. Другой вопрос, когда была эта история с Кеннеди. Этот человек обеспечил продавцам газет незабываемую неделю. Может быть, будет какое-нибудь небольшое землетрясение, но оно всегда, как назло, случается в каком-нибудь Петаушноке. Это уже больше никого не развлекает. Все катастрофы должны происходить в Нантерре, все. Не дальше.

— Смотри в свои карты, морда! — рявкнул Сивадюсс, разочарованный теми, которые сдали ему.

Они начали играть.

Розенбаум еще не обзавелся телевизором, который полностью лишает кафе красок и жизни. Жители квартала были признательны ему за это. В эти времена мясо, изжаренное над огнем, или стаканчик божоле без всяких примесей ценились так же, как старинный приятель, который будет вот так спокойно беседовать с вами, вместо того чтобы сидеть рядом, уставившись в ящик с картинками.

Они играли. Глядя на них, казалось, что этот белот — самое важное событие дня.

Бродяга с отсутствующим взглядом смеялся в одиночестве, сидя за стойкой перед стаканом красненького. В этом районе клошаров было так же много, как и шлюх, что придавало ему некоторый уют и живописность.

Бедняга с затуманенными глазами был известен завсегдатаям кафе. Поскольку никто, даже он сам, не знал, как его зовут, по традиции ему давали имя очередного премьер-министра.

Он был такой тихий, что даже не обижался на это. Однажды холодной зимой Розенбаум сказал партнерам по белоту:

— Нужно что-то сделать для Дебре (в то время его звали Дебре), иначе он околеет. У меня есть маленький подвал, который мне не особо нужен, я отдам его ему.

Сивадюсс принес старую складную кровать, Битуйу — два одеяла, Плантэн — керосиновую лампу и ночной столик, а Гогай — стул и газовый радиатор. Обустроив «дом», они торжественно привели туда Дебре и сказали ему: «Это твое». Потерявший голову от счастья и признательности, Дебре настоял на том, чтобы угостить их аперитивом, а потом продемонстрировал свое жилище изумленным собратьям. Он никогда не ночевал там. Никогда. Никогда.

— Он хандрит, — сделал заключение Битуйу. — Для этих людей находиться в четырех стенах — все равно, что в тюрьме. Клошар, у которого есть жилье, это уже больше не клошар, а математик. Мы ничего не поняли в психологии Помпиду.

Потому что за это время он уже стал Помпиду.

Команда Сивадюсс — Битуйу проиграла партию и, уязвленная, расплатилась по счету.

— Давайте выпьем, — воскликнул радостный Анри, — я ставлю всем «холостяцкую» бутылку божоле. И стакан — Помпиду.

Помпиду в знак благодарности с достоинством приподнял свой картуз. Розенбаум присел за их столик, и они выпили за этого везунчика Плантэна, «который не понимает своего счастья».

— Муниципальный совет принял решение, — пожаловался Розенбаум, — они собираются перевести Центральный рынок на окраину, а здесь все снести.

— Вместе с нами?

— Вместе с нами, Битуйу. Мы же не исторические памятники.

— Нас переселят в новостройки, — усмехнулся Сивадюсс.

— Конечно, не в Версальский дворец.

Они задумались.

— А что построят на этом месте? — осведомился Плантэн.

— То, что они называют «триумфальной дорогой»…

— Для этих рогоносцев! — возмутился Гогай. — Я вот что вам скажу: они хотят снести вовсе не старые кварталы. Трущобы не мешают им спать, ведь они никогда не ночевали в них. Они хотят разрушить нечто более тонкое: дружбу. Да, дружбу. Во всяком случае, в новостройках ее уже не будет, не будет больше дружеских бесед, ничего больше не будет. Там люди не видятся, не знают друг друга, им остается только их семья, а это не всегда главное, не так ли?