Парижские могикане. Том 1

Там были двадцать терракотовых фигурок, выполненные мастерами XVII и XVIII веков, Бушардоном, Куазево, а рядом — флорентийская средневековая бронза; под розоцветными растениями из Европы, под североамериканскими магнолиями — грации Жермена Пилона, нимфы Жана Гужона, амуры Жана де Булоня (этого великого мастера переманила у нас Италия и не хочет возвращать, хотя вот уже триста лет его тень требует считать его французом!) — короче говоря, сотни шедевров из глины, камня, дерева, мрамора, бронзы, со вкусом расположенные в этом подобии девственного цветущего леса. Каждый край присылал сюда свою, местную растительную достопримечательность, от кальцеолярий и пассифлор Южной Америки, от камелий, гортензий, канн, чайных деревьев до голубых, белых, розовых лотосов, банановых и финиковых пальм из Африки; от мимоз, смоковниц, гигантских папоротников с Мадагаскара до эвкалиптов, эпакридий, мимоз из Океании — одним словом, земной шар из цветов!

Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого сказочного мира.

Петрус не решался войти в гостиную даже после того, как лакей о нем доложил, и Регина была вынуждена повторить приглашение.

— Входите же, сударь! — с улыбкой пригласила она.

— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался Петрус, — но на пороге рая простому смертному позволено постоять в нерешительности.

Регина встала и повела Петруса в комнату, превращенную на время в мастерскую. Посреди нее стоял мольберт с холстом, достаточно высоким, чтобы можно было набросать портрет во весь рост.

На складном стуле лежали краски и палитра.

Об освещении позаботилась чья-то опытная рука — Петрусу почти не пришлось поправлять шторы.

— Соблаговолите сесть где вам удобно, мадемуазель, и примите позу, которая вам самой кажется наиболее простой и подходящей, — попросил Петрус.

Регина села и приняла естественную, полную изящества позу.

Петрус выбрал угольный карандаш и с удивительной уверенностью сделал первый набросок.

Приступив к деталям и увидев, что в лице Регины нет той подвижности губ и глаз, которая оживляет любой портрет, Петрус остановился.

— Вы не станете возражать, мадемуазель, если во время сегодняшнего сеанса мы немного поговорим о чем вам будет угодно: о ботанике, географии, истории или музыке? Признаюсь, что я очень люблю цвет, но отношу себя к школе художников-идеалистов. Все, о чем я мечтаю, на что надеюсь, — это соединить выразительность Шеффера и цвет Декана. И потому нельзя, как мне представляется, написать хороший портрет с неподвижного лица. Под неподвижным я разумею лицо, не оживленное беседой. Люди, заказывающие свой портрет, почти всегда выглядят неестественно, напряженно из-за того, что они хранят молчание по собственной воле или по просьбе неопытного, неуверенного в себе художника, и потом друзья заказчика, глядя на портрет, говорят: «О, у вас здесь слишком важный вид!» или «Вы выглядите на портрете старше!». И виноват всегда бедняга-художник, тогда как следовало бы понять, что он, не зная своей модели, вместо того чтобы придать ей естественный вид, передает лишь минутное выражение ее лица.

— Вы правы, — отвечала Регина, выслушав это долгое теоретическое объяснение, которое Петрус произнес без всякой манерности, набрасывая на холсте детали будущего изображения. — Если для того, чтобы написать хороший портрет, вам достаточно видеть мое лицо, оживленное самой привычной и самой приятной для меня беседой, прошу вас, протяните руку и позвоните.

Петрус позвонил.

Лакей, который о нем докладывал, оставался невидим, но держался неподалеку, готовый явиться по первому зову. Он остановился в дверях.

— Пригласите Пчелку! — приказала Регина.

Спустя несколько минут девочка лет десяти-одиннадцати вошла или, вернее, скакнула с порога к ногам Регины.

Как всякий художник, Петрус был впечатлителен и подвержен влиянию красоты; он не удержался и воскликнул:

— Какая прелесть!

Вошедшая в комнату девочка, которой старшая сестра дала столь меткое прозвище, была прелестна: личико — нежнее розового лепестка, вокруг головы — колечки рыжеватых волос, словно грозди золотых бутонов, а талия — тоненькая, как у пчелки, вот-вот переломится.

На лбу у нее выступали капельки пота, хотя на дворе стоял конец января.

— Ты меня звала, сестра? — спросила девочка.

— Да, где же ты была? — спросила Регина.

— В оружейной брала папу штурмом!

Петрус улыбнулся: слова «брала штурмом», сорвавшиеся с губ девочки, показались ему забавными.

— Прекрасно! Итак, отец опять фехтовал с тобой?! По правде говоря, он такой же ребенок, как и ты, Пчелка! И я не буду вас обоих любить, раз вы меня не слушаетесь.

— А папа уверяет, Регина, что ты выросла такая большая и красивая только потому, что фехтовала; я тоже хочу стать большой и красивой, как ты, поэтому и прошу его всегда: «Папа, пофехтуй со мной!»

— Ну да, а ему этого и надо! Только посмотри: ты вся вспотела, запыхалась!.. Я рассержусь, Пчелка! Взгляните, сударь, взрослая одиннадцатилетняя девица проводит все время в фехтовании, словно школяр Саламанки или гейдельбергский студент!

— Это еще что! Весной я сяду на лошадь!

— Ну, тогда — совсем другое дело!

— Папа мне сказал, что в этом году он купит тебе другую лошадь, а мне отдаст Эмира.

— Еще такого недоставало! Если господин маршал так сделает, я всем расскажу, что он лишился рассудка! Вообразите, сударь, Эмир — такой норовистый конь, его все боятся!

— Кроме тебя, Регина, ведь ты заставляешь его перепрыгивать десятифутовые канавы и брать барьеры в три фута высотой.

— Это потому, что он меня знает.

— Ну и меня узнает, а если не захочет, я столько раз скажу ему, стегнув хлыстом: «Я сестра Регины, дочь маршала де Ламот-Удана», что ему придется это понять.

— Эмир, мадемуазель? — подхватил Петрус, торопясь воспользоваться оживлением Регины, чтобы набросать ее лицо. — Это горячий вороной жеребец, помесь арабского скакуна и английской лошади?

— Да, сударь, — улыбнулась Регина. — Неужели мой конь столь благороден, что тоже заслуживает герба?

— Он прибыл из такой страны, где собаки и соколы имеют свою генеалогию; почему бы ее не иметь Эмиру?

— А, это господин, которому заказан твой портрет? — вполголоса спросила Пчелка.

— Да, — так же тихо ответила Регина.

— Может быть, он и меня нарисует?

— С удовольствием, мадемуазель, — улыбнулся Петрус, — особенно если вы будете позировать, как сейчас!

Девочка полулежала, облокотившись на колени сестры и подперев оживленное умное личико ладошками; Регина поглаживала ее веточкой резеды по лицу.

— Слышишь, сестра? Этот господин с удовольствием напишет мой портрет.

— Да, только он поставит некоторые условия, — предупредила Регина.

— Какие условия? — спросила Пчелка.

— Вы будете вести себя хорошо и слушаться сестру, мадемуазель.

— Я на зубок знаю заповеди Божьи, а там говорится: «Почитай отца твоего и мать твою», однако там не сказано: «Почитай брата твоего и сестру твою». Я от всего сердца люблю Регину, но слушаться буду только отца.

— Ну еще бы! — заметила Регина. — Он готов исполнить любое твое желание.