Парижские письма виконта де Лоне

Еще разительнее совпадения не бытовые, а, так сказать, нравственно-философские. Здесь Дельфина нередко выступает предшественницей Паркинсона или Мёрфи с их шутливыми, но, увы, более чем верными «законами» социального поведения; назову хотя бы фельетон от 23 мая 1840 г. «Что нам делать с Огюстом?» (наст. изд., с.318 [69] ) — про то, как родственники не обращают внимания на даровитого племянника (он справится сам) и доставляют самые выгодные места бездарному (ибо он-то сам не способен ни на что).

69

/В файле — год 1840 фельетон от 23 мая — прим. верст./

На фоне сегодняшних рассуждений о том, что новый чиновник опаснее старого, ибо он еще не успел разбогатеть и больше нуждается во взятках, весьма актуально звучит ирония Дельфины по поводу академической речи, произнесенной в декабре 1840 г.: оратор, пишет Дельфина, превозносил «людей, которые сохранили верность всем тем правительствам, что за последние четыре десятка лет сменились во Франции: людей, которые после Республики служили императору, после императора служили Бурбонам, после Бурбонов служили Июльскому правительству, а после Июльского правительства слу…Простите! мы, кажется, зашли слишком далеко… Что сталось бы со страной,восклицал почтенный академик, если бы все государственные мужи разом подавали в отставку сразу после смены власти? Какими опасностями грозила бы такая отставка! Сами видите: надобно, чтобы они сохраняли свои места!Утверждение странное, но обнадеживающее» — и далее Дельфина объясняет, что именно обнадеживает ее в тезисе академика Дюпена. Революции совершаются ради того, чтобы хлебные места достались новым людям, рассуждает Дельфина; но если будет заранее известно, что при любых обстоятельствах высокопоставленные чиновники сохранят свои места, «сохранят, несмотря на то, что убеждения их поруганы, чувства обмануты, а знамя изорвано» и даже возведут свое поведение в принцип, — если это будет известно, то ни у кого не будет повода для мятежей: ведь места заняты прочно, раз и навсегда; быть может, политическая нравственность от такого подхода пострадает, зато «социальная гигиена» безусловно выиграет (1, 757–758; 31 декабря 1840 г.).

Очень знакомо звучат многочисленные пассажи, посвященные нравам и риторическим навыкам депутатов. Наконец, в очерках виконта де Лоне можно найти даже насмешку над доведенной до абсурда политкорректностью: в апреле 1845 г. Дельфина пародирует «демократов», из почтения к идеалам равенства отказывающихся награждать солдата, которому оторвало ногу в бою: «И то сказать, ведь вознаграждая храбрецов, мы рискуем обидеть трусов! А это было бы несправедливо, это было бы жестоко. Бедные трусы! Они и без того дрожат перед всеми, кто сильнее их, зачем же огорчать их еще сильнее, награждая тех, кого они боятся? Вот поэтому-то вы и не награждаете храброго инвалида» (2, 404).

Начиная писать свои парижские хроники, Дельфина мыслила их как рассказ о последних парижских событиях, адресованный провинциалам, которые не могут их увидеть собственными глазами или не способны правильно их понять [70] . Но события повторялись [71] , слухи приедались, и с каждым годом становилось все более очевидно, что Дельфина не только описывает быт, но и оценивает нравственное состояние общества, что у нее есть собственная моральная шкала для оценки речей и поступков соотечественников. Сама она оправдывала свой морализм «мертвыми сезонами»: якобы она сочиняет «философские» фельетоны в те моменты, когда в Париже замирает светская жизнь и ей не о чем рассказывать. На самом же деле морализм (только не скучный, а яркий и зачастую язвительный) присущ почти всем ее фельетонам, даже тем, которые на первый взгляд посвящены стихии легковесной и сиюминутной; Барбе д’Оревийи недаром назвал Дельфину «моралисткой и модисткой в одном лице» [72] .

70

Ведь понимание парижской жизни — особая наука, доступная далеко не каждому. Дельфина не раз подчеркивала, что ее наблюдения — не общефранцузские, а сугубо парижские. 11 декабря 1842 г., вернувшись в Париж после долгого отсутствия, она убеждается, что многого не понимает: «Все дело в том, что парижская жизнь — такой предмет, который надобно исследовать в течение многих лет; все дело в том, что вести это существование, совершенно искусственное и совершенно особенное, способен лишь тот, кто умеет лицемерить без труда, болтать глупости без усилия, предаваться радостям тщеславия без остановки, а все эти свойства возможно приобрести только ценой постоянного пребывания в свете, ибо вдали от света они очень скоро утрачиваются; все дело в том, что понять элегантное наречие салонов способен лишь тот, кто говорил на нем и накануне; все дело в том, что уловить и оценить все эти оттенки претенциозности, все эти разновидности комичности способен лишь тот, кто наблюдал за их изменением и развитием…» (2, 157–158). Пассаж, разумеется, сатирический, но передающий и реальное состояние дел.

71

25 февраля 1845 г., приступая к рассказу об очередном карнавале, Дельфина замечает со вздохом: «Нам предстоит в восьмой раз рассказать о парижском карнавале. Дело нелегкое. Трудность заключается в том, что у народов непостоянных развлечения всегда одни и те же, так что историку, который пожелал бы описывать во всех подробностях эти однообразные, периодически повторяющиеся безумства, пришлось бы вечно твердить одно и то же» (2, 377) — по этой причине в более поздние годы подробные описания ежегодных праздников сменяются «точечными» указаниями на то, что прибавилось нового в данном году. Впрочем, над рутиной парижской жизни Дельфина иронизировала с самого начала своей журналистской деятельности: 9 ноября 1836 г. она описывает прием в Академию водевилиста Дюпати, хотя это торжественное событие состоялось лишь на следующий день; процедура-то вполне предсказуемая… (1, 25–26).

72

Barbey.Р. 36.

Больше того, Дельфина, в самом первом фельетоне отдавшая предпочтение белым капотам перед революцией в Португалии или Испании, очень скоро начинает писать и о политике, хотя сам жанр фельетона, который современная исследовательница называет «антигазетой» [73] , этого, казалось бы, не предполагал. Поначалу Дельфина делает вид, что политика подлежит ее ведению только в тех случаях, когда вырождается в фарс, становится «пустяком». 30 марта 1837 г. она начинает рассказ о «министерском кризисе» следующими словами: «На прошедшей неделе политическая жизнь шла таким образом, что мы имеем полное право рассуждать о ней в нашей хронике; напротив, серьезной газете пересказывать все эти сплетни не пристало. Да-да, именно сплетни, слухи, интриги и жалкие козни» (наст. изд., с. 106 [74] ). Однако Дельфина немного лукавит; она прекрасно сознавала, насколько тесно парижская светская жизнь в эпоху конституционной монархии связана с жизнью политической. Конечно, она всячески подчеркивает, что позиция «Парижского вестника» и обязанности фельетониста не совпадают с позицией и обязанностями редактора самой «Прессы» (см. наст. изд., с. 383–384 [75] ), однако это не мешает ей, например, сочинять вослед серьезным стенограммам, которые публиковались в той же «Прессе» и в других ежедневных газетах, пародийные отчеты о заседаниях палаты депутатов. Кстати, из некоторых фельетонов Дельфины недвусмысленно вытекает, что и «тряпки» вовсе не так далеки от политики, как можно было бы подумать. Восхитивший Барбе д’Оревийи очерк о платье с восемью воланами (наст. изд., с.259 [76] ) доказывает: у легитимистского Сен-Жерменского предместья совсем не те требования к воланам, что у кварталов более современных и «продвинутых».

73

Th'erenty.P. 83–84.

74

/В файле — год 1837 фельетон от 30 марта — прим. верст./

75

/В файле — год 1841 фельетон от 13 июня — прим. верст./

76

/В файле — год 1839 фельетон от 1 июня — прим. верст./

И частную, и политическую жизнь парижан Дельфина оценивает с помощью одного главного критерия: прилично или неприлично?

Неприлично выставлять напоказ частную жизнь, например печатно извещать не просто о смерти госпожи такой-то, тетушки или кузины, но и о том, что она умерла, причастившись Святых Тайн. Такая демонстративная набожность нравится Дельфине ничуть не больше, чем вольтеровская ирония; больше того, она даже объявляет, что безбожники ей милее, чем ханжи, — их по крайней мере можно обратить в христианскую веру, а ханжи компрометируют религию так же, как республиканцы последние полвека компрометируют республику (2, 385). Но точно так же неприлично слушать реквием и заедать его сладостями: «Нынче вечером в одном из роскошнейших парижских салонов будут исполнять прекрасный „Реквием“ Моцарта. Достойные похороны года. Однако не профанация ли — исполнять эту заупокойную мессу в салоне, перед разодетыми женщинами, чьи плечи и руки обнажены, чье чело украшено брильянтами, а глаза сияют кокетством? Любопытно было бы знать, когда будет подано мороженое: до или после De profundis?.. О счастливцы! Вы, должно быть, никогда не были свидетелями смерти…» (1, 760–761; 31 декабря 1840 г.). Неприлично республиканским министрам размещаться в роскошных министерских особняках и подражать всеми своими обыкновениями представителям той власти, которую они свергли; неприлично сидеть в шляпе в церкви, даже если ты депутат; неприлично не носить траура по умершим, даже если они не разделяли твоих политических убеждений; неприлично в знак аристократического несогласия с «буржуазной» монархией проводить дни в праздности и пьянстве; неприлично пренебрегать своими домашними ради выставляемой напоказ филантропии…

Очевидно, что приличное от неприличного виконт де Лоне отличает не по сословному признаку, а по велению здравого смысла и хорошего вкуса. В фельетоне от 8 декабря 1844 г. Дельфина описывает «несчастнейшего в мире человека», которому причиняет мучения буквально все, что он видит в свете (следует перечисление на три страницы, от манеры строить фразы до манеры курить в лицо собеседнику или держать себя за столом); в конце она задает вопрос: «кто же этот несчастнейший? Вечный жид или мольеровский Альцест, свергнутый с престола король или падший ангел? Нет, это просто-напросто тот, кого на бесцветном светском жаргоне именуют человеком хорошо воспитанным»и который — Дельфина на этом настаивает — может быть рожден в любом сословии: и при дворе, и среди народа (2, 358).

Сама Дельфина де Жирарден принадлежала — если не по рождению, то по воспитанию — к самому хорошему парижскому обществу; поэтому высший свет в ее сочинениях (и романах, и фельетонах) был, по словам Готье, «нарисован человеком, который его видел и к нему принадлежит, — вещь среди профессиональных литераторов нечастая» [77] . Тех, кто описывал свет снаружи, не слишком разбираясь в предмете, Дельфина безжалостно ловила на ошибках (см. в наст. изд., с. 183 [78] , насмешки над провинциальным романистом, который путает шляпницу с сапожником, а портниху с ювелиром). И тем не менее приличия она понимала, выражаясь ее языком, эмансипированно (в том смысле, в каком в одном из фельетонов она говорит об «эмансипированном Сен-Жерменском предместье», — наст. изд., с.259 [79] ).

77

Gautier.P. VIII.

78

/В файле — год 1837 фельетон от 2 декабря — прим. верст./

79

/В файле — год 1839 фельетон от 1 июня — прим. верст./

В этом отношении подход Дельфины к приличиям и вообще к свету отражает ту эволюцию светской жизни, которую можно коротко определить совсем несветским словом «демократизация». Конечно, демократизация в том смысле, в каком она присутствует в очерках Дельфины, не имеет ничего общего с размыванием границ между, например, господами и лакеями. Дурно воспитанную даму Дельфина характеризует, среди прочего, тем, что у нее дворецкий так же бесцеремонен, как тот слуга, «который однажды, разнося пирожные, сказал одному из гостей, от них отказавшемуся: „Вы неправы, пирожные превосходные“» (наст. изд., с.433 [80] ). Но при этом Дельфина не только допускает, но и приветствует появление в светском обществе актрисы Рашель и напоминает, что в Париже живут столяры, по душевным качествам ничем не уступающие вельможам, и вельможи, по тем же самым душевным качествам ничем не отличающиеся от каторжников (наст. изд., с. 303–305 [81] ) [82] .

80

/В файле — год 1844 фельетон от 12 ноября — прим. верст./

81

/В файле — год 1840 фельетон от 29 марта — прим. верст./

82

О том, насколько взвешенно Дельфина смотрела на соотношение аристократии и демократии в современной ей Франции, свидетельствует фельетон от 27 октября 1844 г. Пока во Франции аристократы боролись с демократами, говорит Дельфина, совершенствовались и те и другие, аристократы становились сильнее, а демократы — цивилизованнее; полная же победа одной из сторон пошла бы нации во вред: при полной победе аристократии нация слабеет и тупеет, делается томной и вялой, а при полной победе демократического принципа она становится грубой и вульгарной. В ожидании победы каждая из сторон учится у противника не лучшему, а худшему; так, аристократы усвоили равенство не в чувствах, а в одежде; они утратили величие, но сохранили спесь; равенство для них означает лишь одно — право одеваться так же скверно, как их привратник, и отправляться в танцевальную залу плясать в обществе собственных ливрейных лакеев (2, 331–332).

Иначе говоря, очерки Дельфины — один из этапов того процесса проникновения неаристократических элит в большой свет, который подробно описан исследовательницей «всего Парижа», — описан, как уже было сказано, не в последнюю очередь с опорой на фельетоны виконта де Лоне [83] . Эта попытка Дельфины изображать парижскую жизнь, пренебрегая узкосословными, кастовыми критериями, была вполне сознательной. В предисловии к изданию 1853 г. говорится: «Парижские письмаговорят правду всем и вся: тому, кто падает, и тому, кто поднимается; тому, кто сражается, тому, кто проигрывает, тому, кто побеждает; роялистам, чья слепота толкает к гибели монархию, и республиканцам, чья глухота увлекает в пропасть республику» [84] . Правду Дельфина высказывала и о французском национальном характере; как бы сильно «муза родины» ни любила свою страну, это не мешало ей отпускать по поводу «нас, французов» реплики, исполненные величайшей язвительности. Относясь с иронией к самой себе, она считала себя вправе писать с той же иронией о привычках соотечественников; отсюда такие резкие выпады, как финал фельетона от 25 ноября 1837 г., где объясняется, отчего в Париже «все, что запрещено, охраняется законом», или фельетон от 31 августа 1839 г., где перечислены «истинные радости» французов — «обманывать, жульничать, нарушать условия», и тезис этот иллюстрирован примером: «сама любовь повинуется этому роковому закону: любовницу у нас страстно любят только в том случае, если она чужая жена» (наст. изд., с. 273 [85] ).

83

См.: Мартен-Фюжье. С.406–410.

84

На противоборствующие политические лагери Дельфина также накладывала свою «таксономическую» сетку и писала о соперничестве «старых и молодых пустомель», «партии себялюбивых собственников»и «партии завистливых пролетариев»(наст. изд., с. 351 /В файле — год 1841 фельетон от 24 января — прим. верст./), наконец, о противостоянии тех, которые начертали на своих знаменах слово «расстрелять!» и тех, которые избрали своим лозунгом слово «гильотинировать!» (наст. изд., с. 455 /В файле — год 1848 фельетон от 3 сентября — прим. верст./).

85

/В файле — год 1839 фельетон от 31 августа — прим. верст./

Дельфина очень гордилась тем, что в политическом отношении она лицо беспристрастное, или, как она однажды скаламбурила, «непристрастившееся», и что, в отличие от газеты «Пресса», «Парижский вестник» «не исповедует ни одной системы, не входит ни в одну партию, не принадлежит ни к одной школе» (наст. изд., с. 383 [86] ). Конечно, свою беспристрастность писательница сильно преувеличивала и в оценках текущей политики следовала за своим мужем и его газетой [87] . Но дело в том, что и Жирардена невозможно причислить к какой-либо политической партии.

86

/В файле — год 1841 фельетон от 13 июня — прим. верст./

87

Хотя по частным поводам виконт де Лоне в самом деле спорил с газетой, в которой печатал свои фельетоны; так, 21 февраля 1847 г. Дельфина встает на защиту Александра Дюма, который в это самое время судился с газетой «Пресса», поскольку задолжал Жирардену обещанные по договору тексты (2, 437–442).