Парижский сплин. Стихотворения в прозе

И вот, под солнцем, которое растапливало мозг, в атмосфере жгучих ароматов Смерти, он услышал голос, шепчущий из могилы, на которой он сидел. И голос произносил слова: «Будь прокляты ваши мишени и ваши карабины, вы, неугомонные живые, столь мало заботящиеся об усопших и об их божественном покое! Будь прокляты все ваши амбиции, все ваши расчеты, нетерпеливые смертные, обучающиеся искусству убивать возле святилища Смерти! Если бы вы знали, как легко получить награду, как легко достичь цели и сколь ничтожно все, кроме Смерти, вы бы не изнуряли себя так сильно, работяги-живые, и не тревожили бы так часто сон тех, кто уже давно нашел свою Цель, единственную и истинную цель ненавистной жизни!»

XLVI. Потеря ореола

— Как! что такое! вы здесь, мой милый? Вы, в таком скверном месте! вы, пьющий нектар! вы, вкушающий амброзию! Воистину, есть от чего прийти в изумление!

— Дорогой друг, вам известен мой страх перед лошадьми и повозками. Только что, когда я в большой спешке пересекал бульвар, прыгая по грязи среди этого движущегося хаоса, где смерть готова налететь на тебя со всех сторон одновременно, мой ореол от неосторожного движения соскользнул с головы и упал на мостовую. Я не отважился подобрать его. Я счел за меньшую неприятность лишиться знака отличия, чем дать переломать себе кости. К тому же, сказал я себе, в моем несчастье есть и некоторое благо. Теперь я могу прогуливаться инкогнито, совершать низкие поступки и предаваться распутству, как и все простые смертные. И вот я здесь, подобно вам, как видите!

— Вы могли бы, по крайней мере, дать объявление о пропаже ореола, или попробовать найти его через полицию.

— Право же, это ни к чему. Мне здесь нравится. Вы были единственным, кто меня узнал. Впрочем, всеобщее уважение мне наскучило. И потом, я с удовольствием думаю, что какой-нибудь плохой поэт подберет его и украсит им свое чело без зазрения совести. Сделать кого-нибудь счастливым, какая радость! И особенно того, кто заставит меня посмеяться! Подумайте о X., o Z.! О! это будет забавно!

XLVII. Мадемуазель Бистури [2]

Когда я приближался к самой окраине городского предместья, освещенной вспышками газовых фонарей, я вдруг почувствовал, что кто-то тихо взял меня под руку и чей-то голос шепнул мне на ухо: «Вы доктор, сударь?»

Я обернулся; это была девица высокого роста, крепко сложенная, с широко раскрытыми глазами, слегка подкрашенная; ее волосы развевались на ветру вместе с лентами шляпки.

— Нет, я не доктор. Дайте мне пройти.

2

Bistouri (франц.) — хирургический нож, скальпель.

— О, вы непременно доктор! Я это отлично вижу. Пойдемте ко мне. Вы останетесь мною довольны, идемте же!

— Вне всякого сомнения, я к вам зайду, но попозже, после доктора, черт возьми!

— Ах! — воскликнула она, совсем повиснув у меня на руке и расхохотавшись. — Да вы шутник, доктор! я знавала много и таких. Идемте.

Я страстно люблю таинственность, потому что всегда надеюсь ее разоблачить. Итак, я позволил моей спутнице, или, вернее, этой неожиданной загадке, увлечь меня за собой.

Я не стану описывать ее убогое жилище; подобных описаний найдется предостаточно у прославленных старых французских поэтов. Упомяну только об одной детали, незамеченной Ренье: два-три портрета известных врачей, развешанных по стенам.

Однако что за роскошный прием был мне устроен! Яркий огонь, подогретое вино, сигары; и, предлагая мне все эти роскошные вещи и прикуривая сигарету для себя, это нелепое создание говорило: «Будьте как дома, друг мой, не стесняйтесь. Это напомнит вам больницу и то славное время, когда вы были молоды. Ах! где же это вы заработали седину? Этого не должно было случиться, не так уж много воды утекло с тех пор, как вы были практикантом у L. Я помню, ведь это как раз вы ему ассистировали при сложных операциях. Уж до чего этому человеку нравилось резать, вырезать и отрезать! А вы подавали ему инструменты, нитки и губки. С какой гордостью он воскликнул однажды, закончив операцию и взглянув на часы: «Пять минут, господа!» — О! я бываю повсюду. Я-то хорошо знаю этих господ.»

Несколькими минутами позже, уже перейдя на «ты», она снова завела свою старую песню: «Ты ведь доктор, котик, не правда ли?»

Этот дурацкий припев заставил меня вскочить на ноги. «Нет!» — закричал я в бешенстве.

— Тогда хирург?

— Нет! нет! если только не потребуется отрезать тебе башку! Чертова!..

— Подожди, — перебила она, — ты сейчас увидишь.

И она вынула из шкафа связку бумаг, оказавшуюся не чем иным, как портретной галереей знаменитых врачей нашего века, — набором литографий Морена, что в течение многих лет можно было видеть выставленными для продажи на набережной Вольтера.

— Смотри! узнаешь вот этого?

— Да, это Х. Впрочем, его имя стоит внизу; но я был знаком с ним лично.

— Я так и знала! А вот это Z., который говорил про Х. на своей лекции: «Это чудовище, на лице у которого отражается вся чернота его души!» И это только потому, что тот в чем-то с ним не соглашался! Как над этим смеялись тогда в Школе, помнишь! — А вот К., тот, что выдал правительству мятежников, которые лежали у него в госпитале. Это было во времена беспорядков. Возможно ли, чтобы такой милый человек оказался столь бессердечным? — А это W., знаменитый английский врач; я его заполучила во время его поездки в Париж. Похож на девушку, правда?

Как только я дотронулся до другой связки бумаг, лежавшей тут же на столике, она сказала: «Подождите, что были здесь, это интерны, а вот там, в той связке, — экстерны».

И она развернула веером множество фотографий, где были изображены гораздо более юные физиономии.

«Когда мы снова увидимся, ты подаришь мне свой портрет, ведь правда, миленький?»

— Но, — воскликнул я, одержимый, в свою очередь, собственной навязчивой идеей, — почему ты меня принимаешь за доктора?

— Потому что ты такой любезный и так хорошо обращаешься с женщинами…

«Странная логика», — подумал я.

— О! я почти никогда не ошибаюсь; у меня была добрая сотня знакомых среди них. Я так люблю этих господ, что захожу иногда к ним, даже если я и не больна, — просто чтобы их повидать. Есть такие, которые говорят с холодностью: «Вы ничуть не больны». Но другие меня хорошо понимают, когда я заигрываю с ними.

— А те, что не понимают?..

— Черт возьми, если выясняется, что я побеспокоила их напрасно, я оставляю на камине свои десять франков. Они такие милые и кроткие, эти люди! Ах! я нашла в больнице Питье одного молоденького студента. Хорош как ангел, и какой обходительный! и работает с утра до ночи, бедный мальчик! Его друзья мне сказали, что у него нет ни гроша, потому что его родители бедняки и не могут ему послать ровным счетом ничего. Это придало мне уверенности. В конце концов, я достаточно красива, хотя и не очень молода. Я сказала ему: «Приходи ко мне, приходи ко мне почаще. И не беспокойся о деньгах, они мне не нужны». Ты понимаешь, конечно, что я дала ему это понять с помощью многих иносказаний, а не заявила напрямик; я так боялась его оскорбить, этого малыша! Так вот — поверишь ли, у меня есть одна странная прихоть, о которой я не осмеливаюсь ему сказать? — я хочу, чтобы он приходил ко мне с медицинской сумкой и в своем рабочем фартуке — пусть даже чуть-чуть забрызганном кровью.

Она произнесла это с самым простодушным видом, — так чувствительный воздыхатель говорит комедийной актриске, предмету своей любви: «Я хочу увидеть вас в костюме, который был на вас в той замечательной пьесе, где вы блестяще сыграли свою роль».

Что до меня, я настойчиво продолжал свои расспросы: «Можешь ли ты припомнить, когда и из-за чего зародилась в тебе эта столь необычная страсть?»

Я долго пытался растолковать ей, о чем хотел бы услышать; наконец мне это удалось. Тогда она ответила с очень расстроенным видом, и даже, по-моему, отведя при этом глаза в сторону: «Не помню… не знаю…»