Парк культуры имени отдыха

— Как же, отлично помню. У меня самого была в Куйбышеве одна кадруся по имени Эльмира, а она — Параша, Прасковья.

— Ну и вот. Девки вообще-то уже в подпитии, хохочут, глаза вытаращивают. Спрашиваю: мол, куда двинем после, может, мол, приляжем где-нибудь, ну хоть у меня в Сокольниках? Тут они вдруг и предлагают вариант: ехать с ними на свадьбу к ихней подруге-невесте в Подсосенский переулок, а то, мол, без парней неудобно и скучно.

— Конечно, Инга, — говорю. — конечно, на свадьбу, мы с Николашей очень любим свадьбы, дни рождения и прочее. Да, Николай?

— Очень, — говорит мой друг. — А чего подарим-то? Вечер, даже цветов не купить. Может, клумбу ограбим?

— Ерунда, — говорит более активная эта Инга-Клаша, — у нас уж всё приготовлено, посуду мы ей купили, мы там рядом живём, в Лялином, ну и как бы ото всех и понесём, посуда лучший подарок новобрачным.

— А, — говорю, — понял, по пять тарелок каждый будет нести в вытянутых руках.

— Нет, — говорит, — там больше, и столовые, и десертные, и двенадцать рюмашек, розовеньких. Только вы, Аполлон и Николай, там не говорите, что только что с нами познакомились, а, мол, старые друзья, ещё с медучилища.

— Конечно, Ингуша, — смеюсь, — я им скажу, что нас в одной коляске в детстве возили.

Очень весёлые и возбуждённые, мы покатили на метро к Курскому. Время было уж восемь. Там, видимо, самый марьяж. По пьяни наше нахальство сойдёт. И договорились, что ночью, когда там все свалятся, а что свалятся, это как штык, мы пойдём спать к нашим милочкам в Лялин. Ну, в этом Лялине взяли у Инги по набору посуды и торжественно почесали. А идти хоть недалеко — где Лялин сворачивает на Подсосенский, там и свадебный дом (кажется, какой-то старый-престарый трёхэтажник), — а всё ж шли, словно на барахолку: у меня да у Николаши на обеденных тарелках позванивали по шесть рюмок. Умора. Да, думаю, нет, эта свадьба будет что-нибудь особенное.

На втором этаже дверь в свадебную квартиру настежь, гудёж на всю лестницу. Вошли. Кто-то Ингу и Анжелику приветствовал, забрали у нас дары, милки наши кому-то нас представили («свои, хорошие, вместе гуляем»), прошли коридором в стольную-гулевую. Один длинный стол с кормлениями-поениями вдоль всей комнаты и ещё один, торцом к нему, под окнами. Родителей новобрачных я так и не опознал, некому было ручку поцеловать, а так все кругом — в основном молодёжь приблатнённая, полуворовская, полузаводская, жиганы, пацанки, дяди какие-то кадыкастые с Птичьего рынка и штук шесть или семь бабок довольно сурьёзного, если не сказать мрачного, виду. Бабки и подают, и уносят, и командирствуют. Ещё есть комнаты (видно, тут родственные семьи живут), в одной тоже сидят за столушкой (места мало всему шалману), ещё одна заперта: брачная, в ней ночью «петух на курицу вскочит» — так мне объяснила одна бабка, Мелентьевна.

В общем, потеснились, дали нам места четверым на скамейке за главным столом, рядом с посажёным отцом — паханом, участником, как он всё настаивал, «великой отечественной». Он и был тамадой. А по торцу стола, как водится, новобрачные: он — лет под сорок жиган, то ли цыган, то ли чечен, усы щёткой, один глаз стеклянный, складной, другой — соколиный, всё прожигает, вид у жениха был такой, точно он не на свадьбе, а на «правилке» в Марьиной Роще сидит. Пиджак чёрный, плечи — во. А невеста — так, тетеря сопливая, уже напилась и всё плачет. В ухах серьги золотые.

Ну, там — «горько», тосты, похабные шутки, гомон поднялся. Чувствовалось, что прошлись не по третьей очереди. Рожи красные, зубы металлические блестят. Как «горько», так жених, не вставая, просто пятернёй личико невесты захватит и в губёнки — чок. А у ней уж вся фата в вине и свёкле.

Налегли мы. Салаты взрытые всех видов, мясо чьё-то, то, сё. Это из еды. Бутылки одна за другой, и всё водка: початая, почти допитая, неоткупоренная. Винцо тоже есть. Между Николашей с Анжеликой и моей Ингой какой-то хрен с лысой башкой пристал ко мне насчёт муравьиных яиц. Маньяк. Кое-как отвечаю, Ингу жму за задницу. Посажёный пахан потребовал песню. Кто-то жиденько затянул «Ой, рябина кудрява…» Это обычно поют, когда с земли встать не могут. Ну я им (Николаша меня подтолкнул) и рявкнул: «Славное море, священный Байкал!» Все в восторге, подтягивать начали, да их, хоть и сорок глоток, всё равно не слыхать. Ну, потише я им затянул «Это было давно, лет семнадцать назад, вёз я девушку трактом почтовым…» И опять дёрнул из всей мочи: «Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня!» Теперь кричат: «Танцевать хотим!» Понятно, молодые, надо подвигаться, девок за жопы потрогать. Правда, некоторые уже со скамеек не могли встать, так их со скамейками и отодвигали к стене, чтоб образовать танцплощадку, пыльник. Из другой комнаты уж забарабанила радиола, Пьеха про кларнет заголосила.

Пошли топтуна давать. А между тем интересная вещь происходит: бабки эти всё недопитое и целое скорее сносят на окна, меж открытыми рамами. Как танцы кончатся — назад несут. Воровства, что ль, боятся? Я, кстати, шепнул Инге и Николаше: «надо с собой на опохмел прихватить», и одну бутылочку целенькую так это вроде понёс нам наливать, а сам раз её и мимо, под стол. Ну — как на меня око женихово глянуло: мол, назад! Скорей назад поставил. Ишь, жадные…

Тут ещё какой-то подорлик вдруг начал невесту кликать: «Ленк, а, Ленк!» Ему там рот зажимают. Жених посинел, желваки ходят. А это, оказывается, прежний её хахаль задирается. А жениха, в свою очередь, какая-то усатая (тоже) дама стала игриво в амурный разговор вовлекать. Инга мне: «Это его прежняя баба. Счас чорт-те что будет».

Ну пока ладно. Опять вылезли, опять бабки бутылки утащили, опять шевелиться начали. Кто-то уж блюёт в коридоре. В ванной слышу визги. Говорят, та усатая жениха с этой придурочной всё делит, серьги уж ей вырвала с мочками. Господи…

Потом всё кусками какими-то вспоминается, как во время операции. Пошли на стол подкрашенные бутылки с самогоном. «Э, думаю, надо отчаливать, да и время уж полдвенадцатого». Ищу свою Ингу — след простыл. И Николаши нет. Один я ещё с кем-то допиваю, да этот хрен всё про муравьиные яйца…

Очнулся я в сортире, кто-то меня запер снаружи. Сижу босиком, без пиджака. Что же это такое?! Пол ледяной. С мясом вырвал шпингалет и вышел на волю. Темь кромешная. Наощупь, наощупь… На что-то мягкое ноги натыкаются. Вон засинела открытая дверь в большую комнату, где гуляли. Смутно что-то видно. Тела. Друг на друге. Бздёх, храп, стоны. Зловоние великолепное. На столе только остатки етьбы, а бутылки, как водится, или спрятали, или уж ничего не осталось.

Что делать, мой дорогой, в такой ситуации? Но вот слышу, кто-то тихо рыдает. Вроде из комнаты, где должны улечься жених с невестой, где, значит, брачное ложе. Тронул дверь — не заперта. Аки тать, двинулся я на голос, руками так и шарю вокруг.

— Кто тут страдает? — шепчу.

— Я, — отвечают. Точно, невеста. Одна лежит на постели и ревёт.

— Где ж твой орёл-то, Леночка? Целку-то хоть сломал он тебе?

— Сво-о-олочь он… к ба-абе своей ушёл… блядь…

— Ай, как нехорошо, ай, какой страм… — шепчу я. — И ухи тебе, говорят, оборвали… — А сам к ней под одеяло залезаю. Ничего, не сторонится, даже прижалась, головку на грудь мне сложила, как незабудка. Точно, голова кое-как прибинтована. — Лежи, — говорю, — голубка, не плачь, я с тобой, я хороший…

Диакон усмехнулся и выпил свой очередной напёрсток.

— Словом, Аполлон, и утишил ты её, и… утешил. Роль жениха, точнее, брачного мужа пришлась тебе. Право первой ночи, как у феодала.

— А вот, знаешь, именно такая — слюнявая, несчастная, опозоренная…

— Да-да, униженная и оскорблённая.

— …да, такая-то и была особо лакома. Нехорошо, грех, но признать надо. Чорт, достоевщина какая-то, Лизавета в канаве… Стало светлеть. На часах, гляжу, полчетвёртого. Пора, думаю, когти рвать. Она заснула, обласканная, а я, повторяю, босенький да в одной рубашоночке выкатился на улицу. Холодрыга. Ни одной машины. Бегаю по тротуару перед подъездом, благо людей нет. В голове корабельная качка, не гортань, а тёрка, пить хочется — хоть ссак. Но на счастье моё вывернул из Лялина переулка мужичок на легковушке, я к нему, на колени встал: «Довези до Сокольников! Хоть за червонец!» Хороший человек, не побоялся, что, может, я псих какой, довёз до самого дома, а ведь это тогда такая глухомань была. Я сбегал, вынес деньги, в пояс кланяюсь, а сам всё трясусь от холода, как припадочный. Во — погулял! Так, ну что… Давай-ка ты пей последнюю свою полстакашку, а то уже лежишь, а мне пора по одному важному делу сходить — в смысле, к церковному человеку. Рад я тебе, рад воспоминаниям. Что же, чудное было, да ведь весёлое же! — и он опять в заключение густо хохотнул.