Парни

Иван отошел к окну и попробовал разглядеть, что на листке написано. Высунул в окно голову и стал читать, да ничего не разобрал: так сильно смерклось на улице. Он отнял голову от окна и столкнулся с кем-то. Его дернули за локоть и попросили:

— Почитай, голубь голубой, про несчастную нашу долю.

Он оторопел от робости и радости.

— Ах ты, чудо какое! Неужто это ты, Иван? — всплеснула женщина руками.

Она потянула его за собою, чтобы сесть.

— Я самый, — ответил Иван, дрожа от волнения. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком соткнется.

Жена налилась, как яблоко, и в голосе этакая властность появилась, не злая; и в одежде отличка: синяя блуза, скроенная ловко, и узкая юбка, как у городских, и была Анфиса по плечи острижена, и волосы прибраны назад под косынкой в завиток.

— Как жизнь?

— Ни шатко, ни валко, ни на сторону.

— Искал тебя страсть долго, — начал Иван, как в угаре.

— А для чего меня искать-то? Плохой я была женой. Тебе нужна старательная, послушная. Такие, как я, в жены не годятся.

— Что ты врешь?

— Уж не второй ли раз меня сватать хочешь? — захохотала она. — Цыц, мальчик! Распровидала я вашего брата, и все мне, до единого, из мужского пола попретили. Ты как? Кралю имеешь?

— Отколь такие слухи?

— Ладно уж. Срам твой наружу выводить не буду. Ты свое думай, я — свое. Сколько ведь их, нашей сестры, здесь! Как снегу в крещенский сочельник. Ваша радость — наша страда.

Она приблизила свое лицо со сверкающими глазами к его лицу.

— На моем-то позоре был?

— Был, как же.

— Каторжанкой чуть не стала. Других забрали, а меня на заводе оставили отбывать повинность, трудом искупить вину. Значит, во мне не все еще погасло.

— Ой ли?

— А что дивишься? Прежнего во мне, конечно, мало осталось. Вот гляди: то всё деньги копила, а сейчас ум копить начала и совесть, ведь я пролетарка. На соцгороде камни таскаю.

Силы во мне уйма. Да, голубь, весь народ теперь в поисках дорог. Вот и я дорогу найти задумала. Смогу ли, а?

— Почем знать. Тебе что дурно, то и потешно. Ты стала коренная баба, гулящая.

— Было времечко, осталось одно беремечко — вот что, сокол. Жизнь спешит так, что диву даешься.

— А скажи по правде, по истине, с хахалем теперь живешь?

— Теперь одна живу. А вот скоро вдвоем будем жить.

— С кем? — Иван спросил осипшим голосом.

— Не твое дело, — дразня, ответила Анфиса.

— Имеете, значит, промежду собой душевную связь. Больно понятно!

— Как же, парень.

— Конечно, тебе не прожить честью. Такая стала красавица да барыня, что и очей не отвесть, — сказал он едко.

Помолчали.

— Значит, меня не вспоминала?

— Ой, часто.

— По какой причине?

— По всякой. Вот вижу злого человека и думаю: а Иван был зол на момент. Вот увижу человека, который деньги себе лопатой гребет, и опять в голову лезешь ты — весь век каждую копейку горбом добывал. Или кто больно красно говорит — придется услышать, и вновь ты на разуме: вот, мол, Иван был и не хитер, и не зол, и не мудр, а пользы давал народу больше. Я стала очень раздумчивая. Дома я была хозяйкой и по-хозяйски думала, а теперь все потеряла и думами переменилась. Ведь живу-то я как! Хлеба — что в брюхе, платье — что на себе, не во что ни обуться, ни одеться, и в головах положить нечего. А почетность я имею больше середь людей. Вот как!

— Крестьянской жизнью, стало быть, недовольна? Емансипации захотела, как у нас в бригаде один говорит?

— Не всякую жизнь тоже и в крестьянстве можно хаять. В бывалошной жизни как: чтобы была баба и пряха, и ткаха, и жнея, и в дому обиходка, и к людям учтива, и мужику повинна, и старикам подчинна. Охота у меня к такой жизни давно отпала. При стариках еще. А теперь поворотила оглобли определенно и на всю жизнь. Поворачивай и ты.

Помолчали.

— Чудно мне на тебя глядеть теперь. Какой ты петух был у себя на насести, а здесь цыпленка плоше. Самый последний парень тебя замнет на собранье. Здесь голова всему вывеска. И сила уму уступает. И что в тебе? Несчастненький ты! Силищей хочешь мир удивить? Смешно! Бык мирской тебя сильнее, а его в местком не выберут. Не копьем пробиваются, а умом. А ежели бы ты был в ученье горазд да разумом тверд, так, может, я бы от тебя не отцепилась. А так ты мне зазорен. Добр ты, слов не говоря, да доброта без разума пуста. Всю жизнь ты будешь сердешным, поверь мне.

Сердце Ивана переполнилось обидой и тоской.

— Из тебя ничего не выйдет, — продолжала сокрушенно Анфиса, — разве слега на сарай. Да сараев ноне не строят. Прощай! Служи. Может быть, до стоящего рабочего дойдешь.

— Неужто и видаться со мной не хочешь? — спросил Иван с дрожью в голосе.

— Охоты нет.

Он схватил ее за руку в темноте, она даже вскрикнула от испуга.

— А как же мне? Стало быть, пропадать в печалях? Иссохну я, — голос его стал глуше.

— Ты ребенок разве? Сам про себя разумей всяк Еремей. Пусти руки! Я тебе чужая. И блузу отпусти: изорвешь — не купишь. О господи, разжалобился, как махонький! Ну?

Она захохотала на весь вагон и рванулась от него со всей силой.

Засуетились люди перед выходом. И вот от душевной боли, что ль, или от другого чего-либо, только ничего не мог Иван напоследок Анфисе сказать, только ловит ее руки, около неё увивается. Когда подъехали к хоздвору и толпа разделила их по выходе, он яростно стал ее искать в темноте. Наконец увидел знакомую фигуру на тропе.

— Последнее это слово твое? — крикнул он не своим голосом.

— А то как же? — долетел спокойный ответ.

И опять кто-то загородил ее. Долго Иван искал ее глазами в сумерках, средь барачных построек — нет, не углядел. Он понял, что она считает его плоте других и уж никогда к нему не вернется.

«Оно и верно, — пришло к нему на ум. — Я, конечно, не говорлив и не смекалист. Притом же и то в голову надо взять — всяких она видала и ото всех оскомину набило. Попробуй ее удоволь».

Рабочие кучками торопливо шли к баракам, попыхивая цигарками в сумерках.

Глава XI «НЕВЗНАЧАЙНЫЙ» ПРЫЖОК

Выходным днем Ивана выделили в помощь плотникам, отделывающим главную контору завода. Вместительное деревянное здание в два этажа очень срочно отстраивалось. По правде говоря, Ивана томила дума о жене и работать охоты не было, но пошли все до единого из его партии, а отставать от всех он не умел.

Вплоть до обеда подтаскивали они плотникам тес, убирали леса где надо. Но тут вдруг случилась оказия. Иван был на верхнем этаже и строгал с приятелем тесину по указанию мастера, как вдруг раздались тревожные крики внизу, и машинист, обслуживающий бетономешалки, прибежал встрепанный на второй этаж и поднял тарарам.