Парни

— Купнемся, ребята, по-заправски. Не люблю я в жару барахло на теле носить, — сказал Вандервельде. — Будем мудры, как змеи, и голы, как дети.

Он стал снимать с себя трусы, и девицы убежали по песку вдоль берега. Вандервельде гнал их далеко, пока не отогнал на такое расстояние, что лица их оказались неразличимы, и первым бросился в воду. Все поскидали трусы. Иван начал разводить костер, хотя было жарко и огонь никому не был нужен. Но без костра для него не было счастья. Жара полоскалась над рекою сплошным маревом, и люди, проезжающие на лодках, тоже были без рубах. С реки доносился перезвон гармони, медные всхлипы ее оглашали даль. Иван забыл костер и задумался. Какие думы бередила в нем гармонь, какие горечи взворачивала — узнает ли кто?

— Шибко трогательно играет, — сказал он, тыча палкой в огонь, — едят те мухи с комарами. Сердце щиплет, вот до чего хлестко.

«Мерзкая музыка», — подумал Мозгун, глядя на восторженное лицо Ивана. Гармошку слышал он в армавирских пивных на рабочих окраинах в праздничные дни, где народ обязательно был пьян и дрался. Гармошка служила орудием нападения и защиты. Какую вереницу розмыслов оставила она от пройденного беспризорного пути, эта разудалая, эта ухарская двухрядка!

Мозгун был в воде. Он, как и другие, пускал пузыри, подныривал под приятелей, хватал их за ноги, кричал, но поступал так исключительно потому, что все так поступали. Делал это он не из удовольствия, — он давно не бывал на гулянках. Инициатива веселья выпадала из рук его — прямо к Костьке. Было неприятно сознавать, что мог он по этому поводу огорчаться. Когда вылезли люди из реки и уселись возле костра и показались приближающиеся девицы, Костька поставил на пути их какой-то предмет, прикрытый майкой, и спросил:

— Кто угадает, что тут, получает десятую часть.

— Бутерброды! — закричали все. — Хлеб с селедкой или с колбасой из чистой коровятины.

Костька обнажил предмет: это оказалась бутылка ситро. Всем враз захотелось пить. Вынули из корзинки жестяную кружку и подали сперва Сиротиной. Как только та отхлебнула первый глоток, вдруг с остервенением плюнула, поморщась; а Неустроев захохотал, ситро допил, донышко поцеловал и всем товарищам дал пить, и каждый целовал донышко кружки. Ситро было хитро перемешано с водкой, и оттого все хвалили его, а пуще — изобретательного Костьку. Иван, выпив, сказал про изобретателя между прочим:

— Такой человек, который словами улещает, а помыслами готовит тебе яму, званье имеет по мужицкому, по нашему нраву — змея запазушная.

— Кто старое помянет, тому штрафной, — сказал Костька весело и подал Ивану еще кружку.

Иван и ее выхлестал.

— Меня такой малостью не забратаешь.

А Мозгун подумал:

«Иван умнее, чем я полагал, он понимает Костьку по-своему. А сдерживается, ведет себя чинно — по-мужицки. А случись по пьяному делу — несдобровать тому».

Мозгун подсел к Сиротиной, резавшей воблу, и сказал:

— Ого, Сирота, у тебя шея вовсе сгорела!

Она обернула к нему лицо, не отнимая взгляда от Костьки, и, видно, хотела что-то ответить, но так и не ответила. Ею безраздельно завладел Костька, который рассказывал о южном солнце и о глупостях северян. Он рассказывал про знакомую, что приехала в Сочи и в первый же день, пролежав около часа на солнце, заболела и потом все полтора положенных месяца пролежала в больнице, лечила кожу. Костька рассказывал историю и вовсе не беспокоился о том, будут ли его слушать или нет, но все почему-то слушали охотно.

В это время успели выпить третью бутылку. Девицы пили нарзан. Когда Ивану вместо пьяного ситро налили нарзану и он выпил, то сказал:

— И едят те мухи с комарами, прошу меня не сердить. Я бываю нервный и могу вас в Волгу по несознательности побросать.

— А, не бросишь никого в воду, — нос не дорос, — сказал Мозгун шутливо. — Костя, налей ему нарзану.

— Попробуй налей, — ответил Иван, — дух выпущу.

Костька налил ему воображаемой смеси, но это оказалось натуральным ситро.

— Силешки не хватит, милый друг, садовое яблочко, — подзадорил Костька, зная, куда Ивана ужалить.

— Не хватит? — переспросил тот. — Давай становись на ладонь, одной рукой подниму тебя, карандаш.

Он стал на колени и положил правую, широченную, в заскорузлых мозолях, руку на траву.

— Костька, валяй! Ежели не поднимет, с него четвертушка, — закричали ребята. — Не робь, Костька!

Неустроев встал ногами на ладонь, сияя и поглядывая на девиц и подмигивая им. Все сгрудились около, подзадоривая Ивана.

— Я не таких шпингалетов поднимал, — сказал Иван. — Я, бывало, девок таскал на себе, как веники.

— Таскал твой дядя.

— Ах, дядя?!

Он уперся коленями так, что они выдавили ямки в земле, жилы на руке выступили, напрягаясь на шее, багровея, весь напружинился он, но рука не отделилась от земли. С усмешкой смотрели люди.

— Слабо, — сказал Вандервельде. — Эх, Ванька, хвальбишка ты самый заправский.

— Я? Становись и ты заодно с ним, дурень, — ответил Иван, — я вас подниму обеими руками. Мне будет сподручнее.

Вандервельде встал на другую ладонь и сцепился руками с Неустроевым. Иван напружинил спину и дыхнул, как запаленная лошадь, погнулся корпусом назад, но руки от земли не отделились все-таки.

Вандервельде корчил рожи. Неустроев сиял победоносно. Иван выдернул вдруг из-под них ладони, потряс ими в воздухе и произнес:

— Погоди малость, лапы отойдут.

Потом опять подсунул под приятелей ладони и уперся коленками в землю крепче. А не подавались вверх люди, от натуги Иван только кокнулся носом в землю. Все взрывно захохотали, девицы захлопали в ладоши вместе с Неустроевым и Вандервельде.

— Ах, вы так, хлипкие людишки! — вскричал Иван и, схватив в беремя их обоих, понес к воде.

На лице Неустроева появился испуг, он дрыгал ногами и говорил Ивану серьезные речи, а окружающие смеялись. Иван раскачал их в воздухе и бросил в воду далеко от берега. Они бултыхнулись камнями.

— Эх ты, дурацкая стать! — сказал Вандервельде, высовываясь из воды. — Мы думали, ты шутишь, дуб стоеросовый.

Они оба выбежали мокрые и скрылись в кустах, где можно было высушиться. Остальные бегали от Ивана, серьезно опасаясь, что он их тоже бросит в реку.

— Карандаши, — кричал он, вздымая руки и шагая неимоверно широко, — много ли вас в фунте будет? Едали ли вы ржаной мужицкий хлеб, за сохой дубовой хаживали ли? Эхма!

Иван наступал на товарищей, а они шарахались в стороны. Возбужденный происходящим, он голосил:

— Девушники, чужеженцы, сластеники, читайте молитву «Богородице Дево, радуйся», сейчас я вас на тот свет отправлю.

— Вот расходился, овсяная голова, в самом деле передавит, и взыску не будет.

Мозгуну было скучно. К товарищам не тянуло, хотелось домой. Когда же он представил себя дома, это показалось ему еще скучнее. Вдруг он услышал недалеко визг Сиротиной. Кровь прихлынула к сердцу.