Пароход Бабелон
Шрифт:
– Именно. Надеюсь, ты понял меня.
Герлик хотел что-то сказать, но Ефим перебил его.
– Вы сейчас куда?
– Гуляем, а что? У тебя дела?
– Я только приехал. А ты как здесь, к родным?
– Слушай, а давай завтра к нам на субботу, все тебе расскажу. И Ляля… Ляля тоже будет. – Ляля сделала удивленные глаза, видно было, что она уже несколько раз в жизни ломала подаренные ей розы.
Ефим задумался:
– Неудобно как-то, и потом…
– Что значит – неудобно? Что значит – и потом? Я тебя в последний раз когда видел? Запиши адрес. Вторая параллельная, дом двадцать дробь шестьдесят семь,
– Герлик, я запомню.
– Поймаешь фаэтон, скажешь: мне нужно на Кёмюр мейдан или Кёмюрчи мейданы. По-русски это будет Угольная площадь или Площадь угольщиков.
– В каждом городе такая есть.
– Место в Баку всем известное.
– А можете сказать просто: мне на Шемахинку, – вставила свое слово Ляля и улыбнулась так, словно только что вышла из пены каспийской.
– Ну так что? Придешь на субботу к Новогрудским?
– Герлик, иди, гуляй барышню. Таких красивых я со времен Вены не видал.
– Это вы еще его сестру младшую не видели. – Княжна снова улыбнулась.
«Наверное, так улыбаются вечности, – подумал Ефим. – Просто газель, дочь газели с шахиншахских миниатюр. Герлику всегда везло на баснословно красивых и породистых женщин».
– Ты будто сам не свой, у тебя точно все хорошо? – Герлик окинул его внимательным корреспондентским взглядом поверх очков в золотой оправе.
– Хорошо-хорошо.
– А где остановился? – тот же внимательный взгляд.
– В Крепости, – сказал он и незаметно глянул на княжну.
В ответ она одарила его той улыбкой, за которой гоняются фотографы всего мира.
– Будь осторожен. Твоя Мара, между прочим, в Крепости с кинжалом ходила. Завтра, как стемнеет, у нас – и никаких отговорок.
Ефим взял под парик и двинулся в сторону дома с часами на башенке.
В почтовом отделении народу – два человека. Кругом мрамор и зеркала, отражающие мрамор. Прохладно, как в склепе. Если не брать во внимание портрет все того же Чопура и тягучий запах горячего сургуча, вполне можно обрести в душе некоторую свободу.
Высокие окна, мягкий желтоватый свет от матовых лилий, произрастающих из зеленоватой бронзы, широкие крашеные подоконники и стрекот телеграфа настраивали на философский лад: Cras melius fore [9] .
Он попробовал разогнать казенное перо по бланку. Перо безбожно цепляло ворс, который приходилось постоянно снимать с его кончика. В итоге он скомкал бланк и выбросил его в корзину. Очень скоро за ним последовал и другой скомканный листок.
– Доехал благополучно тэчэка Устроился нормально тэчэка Вот только море неспокойно тэчэка В разлуке никакого смысла тэчэка Твой Эфим тэчэка Все? – спросила собирательница слов за окошком под номером три.
9
Cras melius fore (лат.) – завтра будет лучше.
– Да. Точка. Только не Эфим, а Ефим.
– Ой, простите!
– Ничего страшного. Теперь можно ставить точку.
И сразу же после этой телеграфной точки в голову влетела первая строка романа, до которой он не додумался в своих черновиках: «В продолжении войны не было никакого смысла – она уже была проиграна вчистую».
– Еще что-нибудь? – спросила телеграфистка, хорошенькая азербайджаночка с ямочками на щечках.
Ефим поинтересовался, есть ли поблизости канцелярский магазин.
– В пяти минутах отсюда, как выйдете, сразу налево.
«У барышни отличный русский. Вообще, следует заметить, здесь если говорят по-русски, то без акцента, только окончания слов сильно растягивают».
Магазин канцелярских товаров он нашел на второй линии от моря. Ефим купил план Баку, коробки с кнопками, фиолетовые чернила, клей, точильную рыбку, карандаши, ластик и толстую тетрадь в бледную клетку. Вышел, дошел до угла, вернулся, попросил еще карту Европы и красные и черные флажки на булавке.
– Вам политическую? – кисло улыбнулась продавщица.
– Мне чтобы городов побольше было. Карту сверните, в нее все побросайте и бумагой оберните с двух сторон, чтобы ничего не рассыпалось.
– Как скажете.
По дороге домой он снова обкатывал в уме первую строчку романа. На тридесятый раз убедился, что это та самая фраза, которая содержит в себе и порождает десятки и сотни фраз, из которых складывается или может сложиться единое целое.
«Как там Мара говорила? Иногда надо просто писать, все равно где, неважно для кого». Но просто писать оказалось делом не таким уж простым.
Он смотрел на проходящих мимо женщин и сравнивал их с княжной Уцмиевой.
Княжна выигрывала с большим отрывом. Но женщины, на которых он смотрел, не становились от этого хуже.
«Весна… Завтра будет лучше. А послезавтра – еще лучше».
Керим стоял на углу дома с толстяком в кремовых штиблетах и о чем-то говорил на местном наречии. Толстяк был чем-то недоволен, и Керим успокаивал его как мог.
Когда они увидели Ефима, толстяк высоко задрал небритый подбородок. А стоило Ефиму почти поравняться с ними, скривил рот и презрительно сплюнул себе под ноги – так же, как сделал это утром.
– Мир дому твоему. – Ефим едва заметно наклонил голову.
– Мой дом – твой дом. – Керим приложил к груди руку в ответ.
А толстяк ничего не сказал. Сплюнул снова и отвернулся.
– Вроде я за собой черного кота не привел, – заметил Ефим, однако толстяк с Керимом не поняли его.
Во дворе возле тандырной печи возилась старуха. Глядя на ее сгорбленную спину и костлявые руки, Ефиму подумалось, что смотреть на стариков – все равно что зубрить расположение звезд на небе. Смотришь и понимаешь: история их жизни обязательно забудется и, как только забудется, – повторится вновь, и сами они повторятся, только носить будут другие имена.
Старуха – призрак любви тысячелетний давности – вытащила из печи круглую лепешку в леопардовых пятнах, обернула в полотенце и протянула Ефиму. Он поблагодарил ее, оторвал от лепешки дымящийся кусок и попробовал.
Такого хлеба он никогда и нигде не ел.
– Спасибо, мать. Ты просто волшебница.
– Керим, ай Керим, – позвала просто-волшебница.
Тот притащился, ковыляя. Сказал, чтобы Ефим хлебом не наедался, потому что буквально через пять минут поднимет ему наверх яичницу с зеленью, сыр-мотал и чай с чабрецом. В точности такой, какой утром был.