Партизанка Лара

И сразу же девочка забыла, что дядя выгнал её из дома.

Какие могут быть счёты, какие обиды, если человек у фашистов в плену!

— Забрали! — взвизгнула Лара. — Моего дядю забрали!..

Она хотела рвануться на помощь, но Раины пальцы вцепились в её плечо.

— Куда! Кого пожалела, кого выручать собралась? Да он немцам, гадюка, продался. Он теперь староста у нас.

— Думает на колхозном добре разжиться, — откликнулся из толпы чей-то молодой гневный голос.

А другой голос, постарше, добавил:

— Чего хорошего ждать от человека, который выгнал из дома родную мать…

Дядя Родион вытянул шею, прислушиваясь.

Обернулся и немецкий офицер. Он заметил выступившую из толпы большеглазую, кудрявую девочку.

Её каштановые волосы отливали на солнце рыжинкой. Будто искорки вспыхивали на завитках.

— Карош! — показывая переводчику на Лару, сказал офицер. — Карош!.. Ком гер, медхен! [4]

Но девочка уже исчезла в толпе. Подружки втолкнули её в калитку. И, прыгая, как коза по чужим огородам, Лара помчалась домой.

4

Подойди сюда, девочка! (нем.)

Она была такая бледная, что бабушка ахнула:

— Милок! Да на тебе лица нет…

— Бабушка, это правда: в деревне немцы. Я их сама видела. И он с ними — дядя Родион.

— Всё знаю. — Бабушка заморгала и отвернулась к костру.

А самый главный немец на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош…»

— Ах, погань!

Бабушка взяла палку и решительно разгребла уже потухший костёр.

Зола зашипела, покрылась огненной сыпью. Это, злясь, что их потревожили, вспыхнули угольки и сейчас же опять погасли, подёрнулись сизым.

— Помажься золой, — строго сказала бабушка, — небось тогда не будешь «хорош». Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.

Но девочка уже нагнулась к костру. Она заметила в золе красное пятнышко. Только это был не уголёк, а кусок материи, обгоревший клочок кумача.

Лара пронзительно взглянула на бабушку, а та виновато опустила седую голову. Теперь Лара всё поняла.

— Это ты, ты… — Девочка задыхалась. — Как ты посмела!..

— Со страху, милок. Фашист-то, он красного не любит. Думаю, начнут девчонку таскать. Вот я твой красный галстук в огонь — и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня — хоть душу отведёшь.

Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Где они сейчас-ребята, с которыми она росла, дружила, училась? Где её родной пионерский отряд?

Если бы она могла их увидеть! Хоть кого-нибудь… Хотя бы Валерку, который дёргал её за косу. Пусть, пусть бы он дёрнул её сейчас!..

Может, они собрались в том самом зале, где её принимали в пионеры и перед лицом товарищей, перед красным знаменем она дала торжественное обещание, она поклялась.

Может, они говорят о ней. И никто-ни Наташа, ни Лида, ни Вова — не знает, какая с ней стряслась беда.

Забрали бабушкину деревню фашисты. Нет больше над сельсоветом красного знамени, и красного пионерского галстука у неё больше нет.

Но и без галстука она останется пионеркой.

— Ребята! Вы слышите, вы верите мне, ребята? Наш пионерский отряд я не подведу.

— Чего бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь ещё на меня?

Давно погасли в костре угольки. Но среди серой, мёртвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухающая искра.

Глава II Пропали три девочки

Холодно. Очень холодно. Синий-синий лежит на полях снег. Должно быть, самому снегу холодно, оттого он закорявел и посинел.

Лопается от стужи кора на деревьях, птицы замерзают на лету.

А недавно в поле нашли замёрзшую женщину. В её мёртвой руке был мешочек с хлебными корками. Окоченевшие пальцы не разжимались, женщину так и похоронили с мешочком.

Наверное, беженка. Их теперь много бродит по просёлочным дорогам, беженцев из сожжённых немцами деревень. Чаще всего под окнами слышится детский голос:

— Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!

Стали побираться и местные ребята. Видно, и внукам тимоновского учителя Николая Максимовича Синицына придётся стоять под окнами с протянутой рукой.

В один день они лишились и деда и матери. Кто-то донёс, что у старого учителя есть радиоприёмник, в его доме слушают Москву.

Когда Николая Максимовича вели по деревенской улице, за арестованным следовала целая ватага мальчишек, его учеников. Но солдат выстрелил в воздух, и ребят разметало по сторонам, как воробьиную стайку.

Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС.

Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз.

Холодно. Очень холодно. Но у забора пустошкинского лагеря что ни день стоят на снегу женщины с кошёлками в руках. В кошёлках нехитрые деревенские гостинцы: печёная картошка, луковица, хлеб. Черствеет хлеб, и твёрдой, как лёд, становится картошка, а женщины всё стоят. Всё надеются, что сжалится начальник лагеря и разрешит принять передачу для их несчастных детей.

Что с ними будет? То ли уморят в лагере на тяжёлых работах, то ли угонят в Германию на чужбину…

Над забором в пять рядов колючая проволока. Больно глазам на неё смотреть. Больно небу, в которое она впилась.

Стоят на снегу матери, седые от стужи и горя, и тихонько переговариваются между собой:

— Сколько ни хожу, не добьюсь толку. Может, нет уж моей Оленьки в живых…

— А я своего Ванюшку выглядываю. Хоть бы в щёлочку поглядеть на сынка!

Холодно. Очень холодно.

Звенит на ветру колючая проволока. Льдинки, как слёзы, блестят на её шипах. Кажется, всё вокруг плачет: и ветер, и люди, и деревья в лесу, и былинки в поле — вся потоптанная врагом русская земля.

Они не сговаривались, но каждая из трёх подружек решила: школу, какая сейчас при немцах в Тимонове, не признавать.

Портрета Ленина там не увидишь. Лучшего тимоновского учителя немцы казнили. И чему там учиться? Придумали тоже «науку» — божий закон. Да разве может бог издавать законы, когда его самого, бога, нет?