Партизаны. Книга 2. Сыновья уходят в бой

– Без винтовки ходил, – говорит мать, – хотела, чтобы в хозвзводе побыл, где там – упрямый!

Да она хвастается Толей! Что-то не похоже на маму.

– Дали винтовку, а он в первом бою потерял.

Ну, теперь мама как мама. Можно подумать, что именно такой (потерявший винтовку) Толя особенно нравится и маме и новенькой. Улыбаются совершенно одинаково. Они, женщины, хотя и воюют на этой войне, но чего-то не понимают и не принимают в этом мужском деле.

Толя рассказал матери про встречу с Павлом.

– Он всегда был такой неосторожный.

Наверно, после войны мама и про себя скажет лишь одно, и тоже осуждающе: «Была такая неосторожная».

Примчалась Лина. Схватила маму за локоть, зашептала. А потом глянула на Толю, округлила глаза:

– Ой, разорва-ал как!

Ну, как же, самое интересное в Толе – разорванные штаны.

Пришел Алексей (он уже разгуливает по лагерю).

– Пойду во взвод. Надоело. Да и мест у вас тут нет.

– Что ты выдумал! – Мама (на всякий случай) взяла самую сердитую ноту. Но тут же сдалась: Алексей – это не Толя, его не смутишь тем, что «расстраиваешь», что «и без вас хватает мне».

Отдыхали в лагере. Кухня, разговоры, караул. Толя и Коренной стояли на посту – на дороге, пробивающейся через густой ельник, – когда случилось неожиданное. Вдруг увидели: ведут Бакенщикова. Впереди Мохарь. Коротконогий, широкие галифе делают его совсем квадратным. В руке пистолет. За ним – Бакенщиков, почему-то без очков и почему-то в одном белье. Костяная больничная желтизна пуговиц издали бьет по глазам. Грязно-голубое немецкое белье обвисает на худом теле. Чиряки на груди, на шее, на ногах смазаны зеленкой. Все до одного. Руки назад, стянуты обрывком кабеля. И в этом кабеле что-то самое беспощадное, последнее.

Сзади идет угрюмый парень, винтовка на плече.

Близорукими запавшими глазами Бакенщиков присматривается: кто стоит? Толе почему-то не хочется, чтобы Бакенщиков узнал его. На темном высоколобом лице человека застывшая странная улыбка. Кажется, знает человек, чего еще никто не знает. Ну да, улыбка – это стало совсем заметно, когда он узнал Сергея. (У Коренного побелели даже веснушки…)

– Прощай, Сережа…

И снова та же знающая улыбка. Такая же последняя, как жестокий кабель на худых, испятнанных зеленкой руках.

Мохарь оглянулся. Крикнул на партизана, идущего последним:

– Как идешь!

Партизан снял винтовку с плеча.

Свернули по дорожке в сторону. Тихо, потом голоса. Вдруг донесся отвратительно знакомый и в то же время непонятный («Неужели? Не может быть!») звук.

– Бьют… – Коренной сорвался с места, но тут же остановился: пистолетный выстрел, крик, еще и еще выстрел.

Долго никого не было. Снова показалась коротконогая фигура Мохаря. Угрюмый парень идет с винтовкой на весу, хотя никого уже не конвоирует. Мохарь с беспокойством смотрит на Коренного, застывшего на узкой стежке.

– Гад, нас не купит!.. – сказал Мохарь. Ему пришлось остановиться перед неподвижным Сергеем.

Второй партизан – глаза у него расширившиеся, удивленные – сказал так, будто сам сомневается, не ослышался ли:

– Кровь, а он крикнул: «Да здравствует Красная Армия!..»

– И Бакенщикова расстреляли? – глухо, не своим голосом произнес Коренной.

– Что значит «и»? – Мохарь угрожающе посмотрел на Сергея.

– Да, да, я о тех двенадцати.

– Не твоего ума дело. Смотри-ите, Коренной… Может, я ошибаюсь…

– Смотрю и запоминаю. Я молчать не умею.

– И этот не умел. Болтал, пока проболтался. Оказалось, из заключения бежал, бывший враг народа.

– Бывший? Куда же он убежал?

– Ладно, тебе можно сказать, ты, Коренной, у нас на особом счету: старый партизан.

Мохарь уже улыбается, почти дружески. Он даже не замечает, что здесь присутствует и не «старый» партизан – Толя.

– Так вот, получили мы сигнал, что агитирует. Ты, Коренной, молодец, обрывал его. Мы и это знаем. Нам все известно.

Других Мохарь называет на «ты», а про себя самого: «мы», «нам». И «мы» произносится чуть таинственно и с удовольствием. И за каждым словом: «возможно, я ошибаюсь», но таким тоном это говорится, что скорее означает: «Мы не ошибаемся».

– Ну, разобрались, признался, что был арестован, что бежал на фронт. Конечно, чтобы служить немцам.

– А перебежал к партизанам.

– Горячий ты парень, – сожалеюще говорит Мохарь, – но неопытный. Не знаешь ты людей! Заходи, поговорим. Рад буду, заходи.

Мохарь постучал по одеревенелому плечу Коренного. Странно, он точно боится по-мальчишески щуплого Сергея. Опасается чего-то в этом Сергее. Идущему сзади партизану сказал:

– Приведешь людей с лопатами.

Во взводе уже знают, уже разговоры, уже угрюмость или, наоборот, горячность. Коренной подошел к Светозарову, который молчит и как бы в сторонке от остальных.

– Ну что?

Светозаров, кажется, понял вопрос, потому что вспыхнул, а когда он вспыхивает, горбоносое лицо его и бледнеет и краснеет одновременно: сетка бугорков делается белой, даже неприятно, а ямки-оспины наливаются краской.

С какой-то тоской Коренной спросил:

– Вы с Мохарем в самом деле уверены, что он был не наш, что мог предать?

– Что значит мы с Мохарем? А если уж говорить, то я не пойму тебя. Сам же с Бакенщиковым всегда…

– Я вот и думаю теперь…

– И вообще не время и не место.

– А почему? Или оставшимся тоже не доверяете?

– Ты псих, Коренной, прямо скажу. И не хочу с тобой разговаривать.

Но тут же Светозаров заговорил:

– А помнишь, как Бакенщиков… это самое… говорил… Кого с кем сравнивал. Ну, ты знаешь, о чем я.

– Не знаю, – со злой издевкой, глядя прямо в лицо Светозарову, проговорил Сергей.

– Что, что, а это не тема! – Голос Светозарова сразу обрел твердость и уверенность.

Вмешался командир взвода. Строго и жалеюще глядя на Сергея, Пилатов потребовал:

– Прекратите, Коренной!

А Бобок и после командира слово вставит:

– Горбатого, Сереженька, могила исправит, а прямого – дубки.

Толя помнит разговор, на который намекал Светозаров. И разговора-то не было, а всего лишь одна или две фразы. А поджег Бакенщикова тот новичок из пленных, которого отправили потом в Москву.