Пасадена

Линда не выпускала руку Розы, и обе подпрыгнули, когда открылась дверь и вошел врач. Это оказался молодой мужчина с темными бакенбардами, в очках, узкогрудый; он пожал девушкам руки и сел за стол.

— Познакомились с мисс Бишоп? — кивнул он в сторону медсестры, которая устроилась на вращающейся табуретке, давя на ее колесики всей своей массой.

Врач посмотрел на Линду и сказал:

— Я полагаю, вы Роза.

— Нет, — ответила Линда.

Глаза врача задержались на Линде, и он сказал:

— Извините. Почему-то я подумал, что это вы.

Обратившись к Розе, он начал:

— Сначала ответьте мне на кое-какие вопросы, а потом приступим.

Сестра кивнула тяжелым, в пушке подбородком, скрипнула пружина кушетки, и Линда шепнула:

— Если хочешь уйти, я отвезу тебя домой.

— Полный возраст? — начал Фримен.

— Двадцать лет.

— Место рождения?

— Пасадена.

— Семья?

— Мать умерла.

— Замужем?

— Нет.

— Тогда зачем же вы пришли?

— У меня… я… доктор, я думала, вы все знаете…

Она сжала ладонь в кулак и потерла виски. Волоски около ушей взмокли, глаза затуманились, щеки заблестели.

— Сколько уже, Роза?

Роза не говорила, и Линде захотелось ответить за нее, хоть чем-нибудь помочь ей. Но Линда знала не больше врача и мисс Бишоп. Она, не замечая того, подалась к Розе, думая о том, о чем спросил врач, — сколько уже? — и задала себе естественный вопрос: от кого? Сколько уже и от кого? Линда знала ответ по крайней мере на один вопрос, и слишком переживала сейчас за Розу; было не до выяснения отношений, не до своей боли. С этим можно разобраться потом, но, так как Линда обещала Розе пойти к врачу и чуть было не нарушила обещание, теперь ей нужно было сдержать свое слово, как Брудер сдержал свое.

Врач снял очки, взглянул на мисс Бишоп, встал со своего места, склонился над столом и сказал:

— Милая Роза! Отвечайте, пожалуйста, на все вопросы, это очень важно.

Он ухмыльнулся; ему, наверное, казалось, что дружелюбно, Линда же подумала — хладнокровно, как будто Роза могла сообщить ему самую захватывающую новость этого дня.

— Месяца два… Точно не знаю, — ответила Роза.

Мисс Бишоп принялась вынимать все необходимое из стеклянного шкафчика: шарики ваты, скальпель, нож, похожий на серп. Она открыла дверь позади стола Фримена, и Линда успела заметить покрытый клеенкой медицинский стол. К краю стола мисс Бишоп подкатила огромную лампу и поставила ее так, чтобы Розу заливал холодный жемчужный свет.

— Сопутствующие заболевания есть?

Роза непонимающе уставилась на него, вцепившись в руку Линды, а Фримен продолжил скучным голосом:

— Нет? Никаких? Гонореи? Шанкра? Сифилиса?

Роза тихо ахнула.

— Роза…

— Нет… Только это.

— Примете мышьяка, просто чтобы подстраховаться.

Рядом со шкафом было окно, задернутое шторой, но солнечный свет пробивался даже через нее, рисуя на полотне нечеткий прямоугольник. Линда вспомнила, что за окном погожий день, вспомнила террасу «Висты», где прикрывалась рукой от солнца. Неужели прошел только час? Все казалось таким далеким, и она обернулась к совсем белой от страха Розе.

— Пройдите-ка к мисс Бишоп, — сказал Фримен.

Роза встала, Линда тоже поднялась, и опять Роза тяжело повисла на Линде, ее быстрое и тихое дыхание грело Линде шею; ее тело было сейчас как стройная колонна из костей.

Роза прошла в другую комнату, мисс Бишоп закрыла за ней дверь; через стеклянную дверь с воздушными пузырьками Линде был виден силуэт Розы — она сняла пальто, начала расстегивать застежки платья. Доктор Фримен сидел за столом и, глядя в пространство, держал в руке очки. Линда видела, что этот красавец страдает оттого, что черная щетина растет у него так быстро, что к концу дня он небрежно выглядит. На столе стояла его свадебная фотография, повернутая так, что Линда только догадывалась, что доктор был в морской форме, а его невеста — в корсете.

— С ней все будет в порядке, — сказал он.

— Это долго?

— Совсем недолго. Но потом ей нужно будет пару часов отдохнуть. Если хотите, можете идти, а часов в пять вернетесь.

Линда ответила, что останется и будет ждать.

— Ей будет не очень хорошо, но это нормально. Я не хочу, чтобы вы волновались. Это ваша сестра?

— Подруга.

Врач снял со стены белый халат, надел его, вошел в другую комнату и закрыл за собой дверь. Линда сидела на кушетке и чувствовала, как ее охватывает страшная слабость, — это бессонная ночь брала свое. Сумрак приемной успокоил пульс, веки отяжелели, она не заметила, сколько прошло времени, когда услышала жуткий крик и рыдания.

— Сестра! — негромко, но без паники позвал Фримен, с той стороны двери донесся еще один вскрик, Линда подалась вперед, к стеклу, и услышала его твердый, спокойный голос:

— Мисс Бишоп, нагните ее. Держите вот так!

Роза громко плакала, Линда старалась рассмотреть хоть что-нибудь через стекло, но видела только две шевелящиеся тени, похожие на акул, которые вышли на охоту в глубинах океана. Она повернула ручку замка, но он был заперт, звуки в другой комнате затихали, и наконец воцарилась гнетущая тишина, прерываемая всхлипами и тяжелым дыханием. Она стояла у двери, но несколько минут не было слышно совсем ничего, кроме знакомого Линде звука мывшейся под краном посуды. Линда подошла к окну, отдернула штору и увидела из окна аллею и крытую толем крышу Вебб-Хауса. Белый викторианский дом сиял под лучами поворачивавшего на закат солнца, отсвечивая розовато-оранжевым на обшивочных досках. Острие башенки на крыше нестерпимо сияло, под окном на лавочке, освещенные вечереющим светом, сидели две девушки-упаковщицы, радуясь выходному дню. Они сидели совершенно спокойно, и Линда понимала, что говорят они сейчас о чем угодно, только не о том, что делается в апельсиновой роще. На крылечке, повязанная серо-стальным фартуком, стояла миссис Вебб, уперев руки в бока, и оглядывалась вокруг с таким видом, как будто совершенно точно знала, что где-то какая-то девушка попала в такой переплет, что помочь ей сумеет только она, миссис Эмили Вебб. Линде пришло в голову, что миссис Вебб сейчас думает: «И что бы они без меня делали?» Грудь Линды переполняли чувства, в ней брало верх сострадание.

Из другой комнаты раздался тихий вздох, Линда вернулась на кушетку, через несколько минут в двери появился Фримен и сказал:

— Она сейчас отдыхает, но с ней все будет в порядке.

Врач сел за свой письменный стол, сложил руки. Линда старалась держаться, но все же у нее не было сил, и в конце концов она опустилась на кушетку и задремала; с другой стороны двери спала Роза. Без пятнадцати шесть Фримен позвонил в таксомоторную компанию «Черное и белое», и молодой паренек в фуражке не по размеру, сидя за рулем машины с черной крышей, черным кузовом и покрышками с белой боковиной, довез их до задних ворот ранчо.

Оставшись наконец одна в комнате, Линда увидела на подушке письмо от Эдмунда. Он опять делился с ней новостями из «Гнездовья кондора» («Я продал несколько акров дорожной компании, которая строит шоссе») и снова осторожно, по-братски спрашивал: «Как у тебя дела? Напиши, мне, пожалуйста, что у тебя все в порядке и что тебя никто не обижает». Линда, конечно, собиралась ответить, но только не сегодня — она настолько устала, что сидя склонилась на подушку и закрыла глаза. И тут в дверь постучали один раз, потом еще, и веселый голос Уиллиса произнес:

— Линда! Линда! Спуститесь сегодня потанцевать?

11

Он не любил разговоров о войне. Можно было подумать, что Брудер никогда не участвовал в сражении, — так мало он рассказывал о солдатской жизни. Его можно было бы укорить в том, что он так скоро забыл свое военное прошлое: откуда взялся у него на виске этот шрам? Похоже, шрапнель повредила его память. Но Брудер ничего не забыл. Каждое утро, просыпаясь на рассвете, он вспоминал о березовом лесе; думал он о нем и в часы отдыха, с Фукидидом в руках; заканчивая день и ложась в постель, он снова видел его перед собой. Днем было то же самое, особенно когда он встречал Уиллиса и солнце бросало отсвет на медаль, придавая ему геройский, убедительный, но обманчивый вид. Они воевали вместе и в тяжелый час заключили между собой сделку. «Ты — мне, я — тебе» — давнее правило. Не оно ли было двигателем всего? Земли, собственности, обладания, состояния, даже сердца? Кто-то имеет нечто, более ценное для другого человека. Брудер не часто давал слово, но если уж давал, то не нарушал его, и к концу тысяча девятьсот двадцать пятого года он стал управляющим на ранчо Пасадена, еще молодой, неопределенного возраста человек, которому уже успело наскучить окружение — вся эта голубая кровь и белая кость — и который был связан самыми разными договоренностями; но даже теперь Брудер ни за что не открыл бы секретов, которые пообещал хранить. С кем эти договоренности были самыми крепкими? Сначала с Уиллисом, потом с Дитером и вот теперь с Розой. Причины у всех были разные, разной была и степень себялюбия, но по рукам ударяли, и хотя Брудеру казалось, что от этих договоренностей ему сплошная выгода, теперь, так же ясно, как заснеженные вершины Сьерра-Мадре, он видел, что может кое-что потерять. Не собственность, нет — это как раз дело наживное. Он терял Линду. И винил в этом то себя, то ее.