Пашка из Медвежьего лога

Пашка, положив под голову чурбак, ложится на хвою и, прикрывшись телогрейкой, быстро засыпает. Не пробуждаясь, он поворачивает к огню то спину, то грудь - это уже привычка таежника.

Я почистил браунинг и Пашкину "ижевку". Сходил за дровами. Не знаю, чем еще занять себя. Страшно медленно тянется время. Вдруг ветер стих, будто разбившись о стену. Застыл разлохмаченный бор. Туман, редея, ползет вверх, сливаясь с быстро несущимися тучами.

С мутного неба падает пушистый снег.

Чудны, непостижимы дела твои, великая Природа! Только что было солнечное утро, пели птицы, весело шумели ручейки - и вот снег! Чего доброго, вернется зима.

Снежинки падают на раскрасневшееся от костра сонное лицо Пашки, жалят его капельками холода. Пашка отмахивается от них, как от мошки, и просыпается.

– Снег!
– кричит он, вскакивая и осматриваясь.

В бору тихо - только шорох падающего снега. Он сыплется сильнее, гуще. Уже не тает на охлажденной земле, покрывает ее пушистой белизною… Снег заслоняет мир, прячет под собой только что народившуюся зелень и редкие цветы, разбуженные первым обманчивым дыханием весны.

И все-таки зиме уже не заглушить пробудившейся жизни, нет в ней той силы, что чувствуется в осенних снегопадах.

В три часа посветлело. Снег прекратился. На небе появились голубые проталины. Стукнул дятел. Защебетали птицы. Природа осторожно сбрасывала с себя оцепенение.

– Значит, договорились, Пашка: убьем, вечером по глухарю - и домой.

Парнишка поводит плечами - не согласен. Поднимает хитрющие глаза, смотрит на меня заискивающе.

– Вечером, знаете, как разыграются мошники: только успевай подскакивать да стрелять.

– Ты не дури, нечего жадничать, добудем двух - вот и бабушке обутки.

Пашка не знает как возразить. С напряжением думает. Хочется ему своего добиться.

– Как пофартит, может, и одного не убьем - птица напуганная, - лукавит он.
– Дедушка всегда говорит: "Ты, Пашка, не учись наперед загадывать, вначале надо убить, а потом теребить".

– Правильно учит дедушка. Но мы говорим о другом. Только посмей ослушаться, тогда запомни: нашей дружбе конец!

Пашка киснет.

– Ладно, будет по-вашему, - выжимает он из себя. Но я не уверен, что это серьезно. С ним действительно надо держать ухо востро.

Налетает холодный ветер. Он шумно проносится по вершинам сосен и стихает где-то за бором, оставляя позади себя всеобщее смятение. Потом снова прорывается, раздувает огонь, рвет и мечет огненные лоскуты.

Надвигается буран. Он зародился где-то в тревожных просторах холодного Ледовитого океана и, налетая на материк, обжигает его ледяным дыханием. И в этом буйстве разгневанного ветра, в упрямстве леса есть непримиримость великанов.

"Ну зачем остался?" - начинаю я терзать себя. Не очень-то приятно так вот, один на один, встретиться в тайге со снежным ураганом.

Густой сумрак непогоды уже окутывает землю. Ветер усиливается, врывается в бор могучим прибоем.

Пашка сидит мрачный, не сводит глаз с надвигающихся черных, разлохмаченных туч, точно в их грозных контурах он угадывает какое-то знамение. Рушатся все его планы.

– Что, Пашка, не нравится?
– не выдерживаю я. Он встает, запихивает в огонь последние головешки, подходит к сосне, прислоняется спиною к стволу и подставляет буре лицо. Ветер стегает его снежной пылью, давит тяжким воем, то, вдруг, стихая, тянет к себе, дразнит и набрасывается с новой злобной силой…

– Ух, сатанюка, разыгралась!
– цедит сквозь зубы Пашка и заметно вздрагивает от озноба.

– Зря мы с тобой не послушались дедушку: надо было домой идти, - говорю я.
– Какому глухарю взбредет в голову высунуться с песней в этакую погоду?

Он не отвечает.

Заполошный ветер переходит в ураган: ничего не видно вокруг, все сливается в общем вое неба и тайги, в стоне падающих деревьев. Мир взбунтовался. Резко похолодало. Настоящая зима.

Парнишка продолжает стоять, прижавшись спиною к сосне, обхватив откинутыми назад руками ствол. Весь собранный как перед поединком. На лице -упрямство. Не могу понять, что с ним.

– Пашка, иди погрейся!

Пашка пропускает мимо ушей мои слова. Он захвачен ревущим ураганом.

Я поднимаюсь, подхожу к нему, беру его за руку, усаживаю к огню.

– Вы боитесь пурги?
– спрашивает он, хмуря брови.

– Как сказать?..
– уклоняюсь я от прямого ответа.

– А мне хоть бы что! Страсть люблю в бурю ходить по лесу.
– И в его заблестевших глазах вспыхивает и долго не гаснет азарт.

– Значит, не боишься бури?

– Нет! Чего бояться! Чем пуще ревет, тем больше хочется схватиться с ней.

– С кем?.. Что ты болтаешь!

– С бурей!
– И парнишка угрожающе сжимает кулаки.
– Человек сильнее. Главное, не трусить, - упрямо возражает он.

– Ишь ты, храбрец!

Он весь напружинивается, смотрит испытующим взглядом:

– Хотите, пойду сейчас?

– Куда?

Пашка кивает головою в ревущее пространство.

– Зачем?

– Схватиться с ней…

– Еще новости! Не дури.

– А с вами такого не бывало?

Его вопрос всколыхнул воспоминания. Рев урагана перенес меня в детство, такое же беспокойное, как у Пашки, с вечной жаждой приключений. И мне становится понятной брошенная им фраза: "Схватиться с ней…"

– Бывало и со мной в твоем возрасте, Пашка. Я страшно любил проводить дни и ночи на берегу моря во время шторма. Ты не представляешь, какое бывает море, когда на него налетит вот такой же ураганный ветер. С какой яростью и с каким ревом схватываются волны со скалами - жутко смотреть! Горы черной воды разбиваются в пыль о гранитные уступы. В шторме, Пашка, действительно есть что-то берущее тебя за душу. Да, ты прав, хочется побороться с ним… И вот однажды, когда был особенно сильный шторм, я не выдержал, решился…

– Правда?
– воскликнул Пашка.

– Да, попробовал свои силы.
– И я вспоминаю все подробности своей схватки с морем.
– Чтобы прорваться в открытое море, надо было осилить первые две-три волны, иначе мне бы не выдержать поединка. Но каждый раз волны обрушивались на меня всей страшной тяжестью и отшвыривали далеко назад, на холодный галечный берег. Однако безрассудный азарт подстрекал, я снова и снова лез на горбы волн, пока не прорвался…

– А потом?
– И парнишка нервно ерзает на валежине.