Пашкины колокола

– Ты куда, хлопец?

– Тетка тут одна работает. Повестку ее сыну принесли.

– Ах, батюшки!
– всполошилась уборщица.
– Не иначе Настиному Володе, больше некому!

– Ага!
– обрадовался Пашка.
– Володьке и есть!

– Настя, милый, на втором этаже убирает. В большом зале, который актовый. Там вчера вечером студенты шибко шумели, намусорили - страсть!

Бормоча то ли молитву, то ли проклятия, уборщица заковыляла по лестнице. С облегчением вздохнув, Пашка взлетел на второй этаж.

Поплутав по узеньким переходам, с опаской вышел в широкий коридор с окнами на одну сторону. Огляделся. По другой стене тянулся ряд высоких, застекленных поверху дверей. Из-за них доносились приглушенные голоса.

Он понимал, что в коридоре оставаться нельзя, любой институтский чин, если наткнешься, может прицепиться: кто, откуда, зачем?

На его счастье, поблизости белела полуоткрытая дверь, и за ней вроде бы никого не слышно.

Юркнув в пропахшую папиросным дымом комнату, Пашка догадался: курилка, уборная. Забрался в одну из кабинок и запер на крючок дверь.

Он не представлял себе, как будет искать девушку в очках, которые так странно называются "пенсне", но понимал, что найти ее обязательно нужно: записка Андрея будто шевелилась в кармане.

Кто-то два раза заходил в комнату, где он притаился, чиркали спички, остро пахло папиросным дымом, журчала вода, потом снова затихало.

Но вот, наконец, медно прокатился по коридору дребезг звонка. Захлопали двери. Зазвучали изредка женские, а больше мужские голоса. Курилка наполнялась студентами.

Приоткрыв дверь, Пашка разглядывал в щелку лица, тужурки с блестящими пуговицами.

Перебивая друг друга, студенты шелестели газетами, обсуждали тревожные телеграммы с фронта, говорили о каких-то акциях, суливших огромные барыши. Горевали о скоропостижной смерти профессора: надо идти на панихиду, складываться на венок...

Пашка растерянно озирался, не зная, что делать.

На глаза ему попался приткнутый в углу кабинки веник и, схватив его, Пашка выскользнул в курилку. Никто не обратил на него внимания. А он, старательно скребя веником пол, сгребал в кучу окурки, пустые папиросные коробки. Присматривался к студентам, выискивая, к кому обратиться.

Но на большинстве лиц, у иных уже украшенных пушистыми молодыми усиками, а то и бородками, читалось выражение самодовольства и высокомерия; заговаривать с такими боязно. "На них словно вывеска нацеплена: "Не подходи!" - подумал Пашка.

Его уже начинало охватывать отчаяние, когда в курилку вошел коренастый крепыш, в котором будто мелькнуло что-то знакомое. Лицо широкоскулое, избитое мелкими рябинками оспин, - потому, должно быть, и осталось в памяти.

Пашка старался припомнить: а не этого ли парня видел однажды возле заводских ворот Михельсона? Правда, тогда рябенький был не в студенческой тужурке, а в замызганном кургузом пиджаке.

Не вмешиваясь в разговоры, коренастый прошел к окну, достал папироску, закурил.

Через минуту Пашка уже суетился у его ног, тер веником и без того чистый пол. Улучив минуту, когда за гомоном спорящих голосов его не могли услышать, шепнул коренастому:

– Мне бы Шиповника...

Тот вздрогнул, словно его ударили или толкнули. Нервно загасил о подоконник папироску, щелчком швырнул окурок в урну и подозрительно оглядел Пашку.

– Какого еще Шиповника?
– спросил строго, но тоже тихо, чтобы не услышали другие.

– Не его, - шепнул Пашка.
– Ее. Которая в пенсне ходит... армяночка...

Что-то смягчилось в лице студента, он внимательно осмотрел Пашку, неспешно достал новую папироску. И лишь тогда спросил:

– Зачем?

– Записка ей. С Михельсона. От Андреева.

– Давай мне!

– Не дам. Брат велел, чтобы самой в руки...

Студент секунду подумал, обвел взглядом курилку.

– Ладно. Столовку нашу знаешь?

– На Малой Серпуховке, двадцать восемь?

– Да. Шиповник пошла туда. Беги, парень, пока тебя здесь не застукали! Тут порядки строгие! Через черную лестницу, понял?

Пашка улыбнулся, показал щербатый зубок.

– Учить станешь! Не маленький, чать!

– А то - большой?
– засмеялся студент.

Кооперативную студенческую столовую Пашка, конечно, хорошо знал.

Сюда не раз по вечерам заглядывал Андрей. Позади большого общего зала имелась комнатка, прозванная за цвет обоев "красной". Там Андрей о чем-то разговаривал с такими же, как он, парнями с Бромлея и Гайтера, со студентами, с кем-то еще.

В такие вечера Пашка или кто-либо из его дружков по наказу Андрея "стояли на стреме", караулили, чтобы нежданно не нагрянула полиция или не отирался бы поблизости шпик.

Повариха тетя Даша, когда Пашка вертелся поблизости, подкармливала его остатками каши, которую соскребала со стенок котлов.

В столовую заходили запросто: ни швейцара, ни сторожей.

Оглядев с порога наполненный студентами зал, Пашка сразу нашел ту, кого нужно. Догадался по ее нерусскому, чуть горбоносому лицу, по пенсне, напоминающему стрекозиные крылышки - они непонятно как, без всяких оглобелек, держались на тонком красивом лице.

За столиком сидело четверо: трое ребят и она - Шиповник.

Стараясь не привлекать к себе внимания, Пашка пробрался в зал и, прислонившись к стене напротив столика, уставился на девушку таким напряженным взглядом, что уже через секунду она беспокойно посмотрела на него. Пашка вынул из кармана записку и показал. Шиповник кивнула.

– Извините, - сказала она сидевшим за столиком, вставая, - я на минутку.

Но направилась не прямо к Пашке, а сначала подошла к буфету, задержалась у одного из столиков и лишь потом, будто мимоходом, остановилась возле Пашки.

– Что, мальчик?

Он протянул записку:

– Вам от Андрея, моего брата.

Шиповник прочитала, и ее смуглое, по-южному загорелое лицо стало строже и бледнее.

– Спасибо, мальчик!
– сказала, легко коснувшись ладонью плеча Пашки.
– Передай, что постараюсь увидеться с ним. Хорошо? Но как ты меня нашел? Ты знаешь, как меня зовут?

В голосе девушки звучали нотки тревоги.

– Имени не знаю. Брат просто сказал: найди Шиповника, - пояснил Пашка.
– Искал в институте и там сказали, где вы.