Пасифик
Шрифт:
***
— Не надо! — выдохнул хитрец Мориц, обвисая в его горсти неопрятной, затхлой одёжной кучей. — Не бей! Мой… капитан.
И весь пыл тотчас испарился.
Тогда, в самый первый день, у него будто сорвало клапан, и он отпустил себя, и был подхвачен ревущей, дикой, долбящейся в висках багровой волной, и опомнился лишь тогда, когда разбитое в кровь, неузнаваемое нечто просипело умоляющим, сорванным голосом: «Хва…ахх… хватит… Юр…ген…» Он отдёрнул руку и затрясся, а неузнавамое, щуплое как ребенок, измятое, рваное тянулось к нему и всё просило, всхлипывая без слёз: «Хва…тит… Юр… мой… ка-ах… капитан…»
— Вольно, —
Он схватил себя за волосы, развернулся и побрёл к лаборатории.
— Эй, эй, Юрген, герр Хаген, группенлейтер! Псст! Да стой же, дурила!
Запыхавшийся Мориц со всей силы дёрнул его за рукав.
— Ну чего ты? Хочешь, я вообще останусь тут? Пусть развлекаются без меня. Хочешь?
— Хочу, — сказал Хаген. — Это ничего не изменит, но без тебя станет немного чище. Наверное.
По огибающей боковую часть винтовой лестнице они поднялись на огороженную площадку с пластиковыми креслами. На каждом сиденье была аккуратная пирамидка снега с уже подтаявшей верхушкой. Хаген смахнул свою, а Мориц приземлился прямо так, скрючился, подпёр руками острый подбородок.
— Какой у тебя эмпо?
— Не твоё свинячье дело.
— Спасибо. Вообще-то я просто хотел помочь.
— «Помочь»? Ты?
— И ещё раз спасибо. Мой капитан.
— Прости, — сказал Хаген, смутно сознавая, что извиняется не перед Морицем, не только перед ним, а перед кем-то ещё, смертельно обиженным и глядящим на него с вопросом откуда-то издалека, и самое страшное заключалось не в вопросе, а в этом вот непонимании. Стремясь убежать от него, он зачерпнул снега и потёр им лицо. Хар-рошо! Перед глазами как будто прояснело.
Автоколонна — два основных бронефургона и сопровождающие, испуская короткие гудки, натужно потянулась к воротам. Игрушечные люди вручную подталкивали застрявший игрушечный шлагбаум.
— Как поживает твой дед из Дендермонде?
Мориц вздохнул.
— Вчера я придумал новое слово. Силезия. Ты знаешь, что такое «силезия»?
— Нет. А может, да. Лучше об этом не думать здесь. Ложная память.
— Ложная память…
Синее небо вдали казалось нежным и воздушным, гораздо светлее и безмятежнее, чем здесь, над их головами.
— Знаешь, иногда мне кажется, что всё уже было, — тихо сказал Мориц. — Когда я вот тут сижу и смотрю себе… мне кажется, что всё было именно так. А больше уже никак никогда не будет. А тебе не кажется?
— Мне кажется, что я попал в какой-то страшный сон, — сказал Хаген. — Случайно. По ошибке. И никак мне из него не выбраться.
Мориц кивнул с видом знатока:
— Это всё магнитная буря, Юрген. Что-то они зачастили. Да ещё активная луна. Ты знаешь, что на ней живёт человечек?
— Уже не живёт, — мрачно сказал Хаген. — Жил да вышел весь. Кончился. Загнулся. Окочурился. Спёкся.
***
— Это всё магнитные бури. И луна. Да, луна.
Та, полная событий, ночь растянулась до бесконечности. Завершившись в переговорной, совещание трёх лидеров продолжилось в белом, отлично оборудованном морозильнике. Правда, состав участников слегка изменился.
— Территория, — сказал Кальт. — Территория. Территория!
Он мерил шагами кабинет. Безразмерная тень летала по стенам, трепеща огромными крыльями. Хаген застыл в неподвижности, заботясь лишь о том, как бы нигде не отразиться. Здоровые инстинкты подсказывали
ему замереть и не отсвечивать, чтобы не попасть под новый виток электрической ярости.— Очень активная луна, — пояснил Кальт, поворачивая к нему меняющееся лицо. — К утру всё как рукой снимет. Придётся потерпеть, действует на всех.
— И на вас?
— Я же человек, — резонно заметил он.
Удивительная ночь: пока Хаген превращался в техника-исследователя, доктор Зима превращался в нечто, напоминающее человека. По чуть-чуть, но процесс завораживал.
— Неперспективные разработки! Что они знают о перспективе? Время — вот что должно нас интересовать! Вопросы «где» и «когда». Они же закапсулированы в моменте и не видят ничего дальше своего носа. Мои разработки направлены в будущее. Я сам — будущее. Идиоты, сборище идиотов!
Он резко затормозил, прислушался, издал смешок.
— Юрген-Йорген, история повторяется. Возьмём любую сложную систему, в которой задействовано несколько сознающих себя, самодовольных эго. Система растёт, развивается, усложняется и бац — её развитие наталкивается на вековечное препятствие — человеческую глупость. Она бессмертна — глупость, а не система! И вот уже пошли сбои, аномалии, перекосы, точки бифуркации, траектория превращается в развилку, запускаемую каким-то фактором. Это может быть всё, что угодно — новая технология, идея, кризис, ветер в межушном пространстве… или техник с какой-то затейливой ересью в голове. Что у вас в голове, Йорген? Какая-то ничтожная тайна, ерунда, пустяковина. Воспоминание? Соображение? Почему бы не сказать прямо, без увёрток, поделиться неудобным, стыдным симптомом со своим доктором? Поверьте, доктора и не такое видали. Есть у вас тайна, эмпо-в квадрате-техник?
— Нет! — сказал Хаген, вжимаясь в упругую спинку дивана.
Нестерпимый физиологический позыв скрутил кишки в раскаленный пульсирующий жгут. Такого чистого ужаса он не испытывал с тех пор, как посетил местный игрокомплекс. Сейчас от тераписта несло безумием — озоном и горелой органикой, Хаген словно оказался вблизи мощной кварцевой лампы, и она придвигалась всё ближе.
— Нет? Так-таки и нет?
— При чём тут моя тайна? Может быть, всё проще? Может быть, всё дело в том, что вы тоже пытаетесь подтянуть себе всю колоду?
— Что-что? — заинтересованно переспросил доктор Зима, опускаясь рядом.
Хаген резво отполз в угол, уцепился за подлокотник.
— Трудно принимать взвешенные решения, когда карты меняют масть. Вы обвинили Улле в некомпетентности. Как же он будет компетентным, если вы постоянно подтасовываете факты?
— Ух ты! — сказал Кальт. — Франц, обрати внимание! Улле приобрёл заступника, а у нас появился оппонент. Весь мир против нас, скажите на милость! Лидер, Мартин со своими болванчиками, а теперь ещё и эмпо-техник, свалившийся с луны. Мы чертовски непопулярны!
Гипсовый охотник примостился в кресле — комфортабельном сугробе, достаточно просторном, чтобы развалиться во всю ширь и немного подремать. Но он не дремал: горящие глаза неотрывно следили за каждым движением доктора. Хагену подумалось, что в этом кресле и в этой позе Франц провёл не одну бессонную ночь, составляя компанию своему чересчур активному хозяину. Наблюдая терпеливо и самозабвенно, как дети готовы смотреть на пляшущие язычки пламени или кропотливую вязь морозного узора на стекле.