Пасмурный лист(сб.)

– Не помочь ли вам, Илья Ильич?

Вровень со мной, – нисколько не ниже меня, – шел мой, так хорошо знакомый, посетитель. Лицо его заметно поправилось, костюм был на нем новый, с широкими модными плечами и едва ли не из американского материала, и вообще весь его колер был нахальный, лососево-красный. Шагал он с чрезвычайной подвижностью, передергивая плечами от удовольствия и даже пританцовывая:

– Оздоровляющий воздух и сияние, Илья Ильич, а? Я всегда, пересекая Москву-реку, чувствую себя, видите ли, очищенным. Целебнейший город, батюшка, наицелебнейший. А я на вас смотрю и думаю, – кажется, он? Изменился! Во мне – смятенье! Испуг! Обморок. Ха-ха-ха!.. Таких бы делов человек наделал – беда, а тут до чего довели, ха-ха-ха!..

С его точки зрения, он совершенно правильно сделал, что выбрал для разговора улицу. Он мог плести сколько ему угодно, вставлять любые и необходимые для него слова, а я – только разводи руками. Мой ослабевший голос не покрывал бы текучего шума улицы, и фон Эйтцен всегда мог бы сослаться на то, что не слышит. И выходило так, что он очень остро издевался надо мной, а так как он брал всю мою жизнь, то и над моей жизнью. Так тому и быть…

Нет! Именно поэтому-то и не быть!

Я собрал последние силы, вскочил, под режущий уши свист милиционера, в трамвай и, не обращая внимания на брань и крики, протискивался к выходу. «Изгонять чертей, так изгоняй решительно!» – бормотал я, выскакивая через одну остановку.

Так же поспешно я перешел улицу и поднялся, прыгая через ступеньку, к лифту. Лифтерша еле успела спросить: «Братец будете Илье Ильичу?» – причем неизвестно было, к кому обращен был ее вопрос: ко мне или к фон Эйтцену.

Я бросился на диван. Стакан, наполненный водой, плескался в моей руке. Я медленно, глоток за глотком, поглощал воду и смотрел на встревоженное лицо Клавы. Да, да, она ждала меня в моей комнате!

Я предложил Клаве чаю. Она отказалась. Собственно, мне ей нечего было предлагать. Чаю у меня не было уже несколько месяцев. Иногда я ездил к своим знакомым в Толстопальцево, собирая там в лесу листья брусники. Я утверждал, что настой из брусники очень тонизирует, гораздо больше, чем настой чая. Вряд ли знакомые верили мне. Они спекулянты, у них водится чай, сахар и даже печенье. Они, по-видимому, считают меня за сыщика, из тех, которые голодают, – есть и такие, – и которых можно подкупить продовольствием. Они усердно угощают меня. Мне стыдно, – какой я сыщик! – по я не отказываюсь от еды и говорю многозначительно. Ах, какая гнусная жизнь!

– А вы очень изменились, Илья Ильич.

– Ослабел.

– На улице, возможно, я бы вас и не узнала.

– К лучшему.

– Зачем меня обижать, Илья Ильич! Я вышла замуж по любви.

– Пару дней назад вы говорили другое.

– Врала.

– И насчет лысины?

– Нет, насчет лысины правда. В конце концов как его не любить? Ко мне, представьте, явилось пятеро родных из разбомбленного города. Больные, голодные. Теснота ужасная. Именно тогда он предложил стать его женой. Именно тогда я полюбила его.

– За доброту?

– Это великое качество!

– Ко мне вы некогда испытывали другое чувство, не правда ли?

Она промолчала. Я переспросил:

– Другое? Более плотское, а? Она сказала:

– Пожалуй, я уберу вашу комнату. Вы, Илья Ильич, наверное, не убирали ее уже несколько дней…

– Недель, пожалуй.

Был вечер. Она убрала комнату, заварила листья брусники, попробовала мой хлеб, отложила его в сторону и, вяло улыбнувшись, достала из сумочки пирожки. Она молча положила их передо мной.

«В конце концов почему мне их не есть?..» – подумал я. Я не успел додумать, как пирожки уже были съедены. «Свинья и я, свинья и она, и безразлично, из какого корыта едят эти свиньи». Понимая, по-видимому, мои мысли, она, глядя мне твердо в глаза, медленно проговорила:

– Я буду приносить вам каждый день.

Это тоже доказательство, что не совсем продалась.

Я вдруг обеспокоился. Связки «Русского архива» куда-то исчезли. Но она ведь не переставляла ничего! Ах да! Уходя сегодня в продмагазин, я их убрал под кровать. Я быстро сказал:

– А уж поздно, и у вас пропуска нет, Клава?

– Откуда ему быть?

– Еще полчаса, и тогда вам придется остаться здесь. Соседи, правда, тихие.

– Зато вы, Илья Ильич, нынче громкий.

Она засмеялась. Нехороший и недобрый был это смех! И, однако, он нравился мне.

– Клавдия фон Кеен тщетно преследовала Агасфера сотни лет, – сказал я. – Он страстно желал, чтобы она догнала его: пусть даже это будет смерть! Мучительнейшее состояние, все же он жаждал его.

Она ничего не сказала мне на эти слова: словно и не слышала. Полчаса между тем миновало. Она опять взглянула на меня тем твердым взглядом, от которого я весь содрогался, провела ладонями по своей голове, словно собираясь расплетать косы, но затем, раздумав, видимо, положила руки на колени. Так она сидела минут десять – пятнадцать, затем неторопливо поднялась и медленно, но умело разложила постель.

– Кабы полгода назад… – начала она, взбивая подушку. – Но люди так глупы, так глупы! Илья Ильич.

– А?

– Бросили бы вы думать об этом Агасфере.

– Да я уже от него отказался, от сценария то есть. А между прочим, почему?

– Не люблю я евреев.

– Вот тебе на! А что они тебе, Клава, сделали? – задал я вопрос, имеющий почти двухтысячелетнюю давность.

– Ничего. Да и я им. Впрочем, я и татар не люблю.

– А русских?

Она вдруг обняла меня и поцеловала.

По-видимому, со мной случались обмороки, которые я, так сказать, переносил на ногах. Во всяком случае, я совершенно не помню, когда исчезла Клава и когда появился фон Эйтцен.

С усилием размахивая руками, точно ломая скалы, я внезапно спросил его:

– Клавдия фон Кеен гнала вас к смерти, обещая у порога ее свою любовь? Так? Вы – шли, но, не дойдя до смерти, быть может, трех шагов, пугались и кидались к тому, кто пожалует вам свою жизнь. Сейчас я тот, к которому вы свернули. Ну что же, я согласен. Я дам вам жизнь, если вы назовете место, где вы должны встретиться с Клавдией фон Кеен… то место, которое вы скрывали сотни лет.

Шероховатое и округлившееся – мое! – лицо Агасфера словно покрылось тонким слоем мыльной пены. Сквозь этот слой вспыхивали и испуганно гасли кроваво-красные глаза. Я со вкусом повторил:

– Да, вы должны мне сказать, где находится ваша смерть, Агасфер! Пора. Вам, по-видимому, известно, что до сих пор в Пикардии и Бретани, когда ветер неожиданно взметет придорожную пыль, простой народ говорит, что это идет Агасфер. Мне хотелось, чтоб говорили: «Пыль есть пыль, и это даже не пыль от Агасфера», – и смеялись бы, ха-ха-ха… Пришло время!

Он сел опять на экземпляры «Русского архива» – откуда они? – и, вытянув ко мне мясистую – мою! – круглую голову, словами как бы пополз ко мне, чтобы завиться вкруг меня и – задушить, высушить:

– А не забросить ли нам всю эту болтовню, как зазубренный топор, а, Илья Ильич?! Не взять ли, так сказать, извозчика и отправиться в другую сторону?..

– Беда, ха-ха-ха, бежать надо от беды, ха-ха-ха!.. – смеясь через силу, чтобы ошеломить его, сказал я. – Ведь вы остановились на рассказе об Испании? Анно, тысяча пятьсот семьдесят пять?..