Пасодобль — танец парный

Я осталась. На что я еще надеялась? Не знаю… Ничего не знаю…

* * *

Меня выживала с работы Семина. Мой начальник. Выживала старательно и методично. С холодной злобой и ледяным остервенением. Заручившись поддержкой Челищева. Это нетрудно было понять. Раньше она меня еле терпела, но держалась. Тон нейтральный, обращение отстраненное, выражение лица отсутствующее. Кто будет терпеть пятую колонну? Только неумный руководитель. Таких на земле не водится. Сейчас Семина получила карт-бланш, чем и воспользовалась на все сто. Это было просто. Сначала она уменьшила число поручений и сузила круг моей деятельности. Раньше мне не хватало минут, теперь свободного времени стало хоть отбавляй. Я быстро выполняла задание и потом изнывала от скуки, развлекаясь пасьянсами. Семина стала проверять мою работу, включая письма. Она исправляла написанные мной тексты, просто переставляя слова и предложения. Я переделывала десятки раз, принося очередной вариант со скорбным, но почтительным лицом. Меня предупредила Мокрицкая. За обедом.

— Она тебя раскусила, — жуя, сказала Мокрицкая. — Ты легко взрываешься, ее это развлекает.

Судя по выражению лица Мокрицкой, ее это тоже развлекало. Я решила показать им фигу. Скорбное, но почтительное лицо. Кушайте на здоровье!

Я приехала домой в девять вечера и поняла, что запорола свою часть работы. Ввела не те данные. Мне было не до службы, меня измотала личная жизнь. Я думала об этом все время. В конторе, на улице, дома. Приехала, поняла и похолодела. Работа была моим единственным якорем. А пинок от Семиной мог быть уже завтра. И позвонила в отдел. Там еще должен был остаться Леня.

— Лень, привези мне базу на флешке, — попросила я. — Надо переделать.

— Ночью будешь пахать?

— Да.

Леня привез мне базу данных и мои черновики.

— Спасибо.

Я не знала, как его благодарить.

— Есть будешь? — спросила я. — У нас голубцы.

— Буду.

Я поставила перед ним тарелку, на кухню вошла Маришка. Застыла у окна, набычившись.

— Привет! — улыбнулся Леня. — Тебя как зовут?

— Эти голубцы готовил мой папа. Для меня! — крикнула она.

Ленина вилка застыла в воздухе.

— Мариша. Пожалуйста. Это наш гость.

— Мы его не звали!

— Я его позвала.

— Это не твоя еда!

— Как не моя? — Я потерялась и покраснела.

Меня скрутил стыд. Невозможный, позорный, нестерпимый.

— Я пойду? — Леня положил вилку на стол Я кивнула, не поднимая головы.

— Прости, — прощаясь, сказала я.

— Да ладно. — Он надел ботинки. — Плюнь Лучше поспи. На тебе лица нет.

Я молча закрыла за ним дверь. Моя дочь была в кабинете своего отца. Я слышала ее голос. Каждое слово. Отчетливо и ясно.

— Я не хочу, чтобы она и чужие дядьки ели нашу с тобой еду! Пусть сама себе готовит!

Моя дочь повзрослела и стала жестче. Мне казалось, она причиняет мне боль намеренно. Она обнимала Нину Федоровну на прощание так долго, так крепко, что это становилось непереносимым. Я ждала и смотрела, как моя дочь любит чужого человека, как чужой человек молча гладит ей голову, перед тем как отправить на заклание к родной матери. Я протягивала руку, дочь проходила мимо. Она наказывала меня, поджимая губы, как Нина Федоровна. Я наказывала соседку в ответ, с вызовом глядя в ее глаза.

— Я ненавижу тебя! — говорили мои глаза.

— До завтра, голубушка, — отвечала она. Без эмоций. Я уходила, не простившись.

— Это отвратительно! Неприлично! — как-то сказала я ей. — Вы сами прекрасно понимаете!

— Вы о ком? — усмехнулась Нина Федоровна. Она резко вздернула подбородок. Ее очки качнулись и обожгли меня солнцем.

— Что вы имеете в виду? — сразу вскипела я. — Что вы кормите загадками? Есть что скрывать?

— Скрывать мне нечего, — Нина Федоровна привычно поджала губы. — Я поддерживала мать Ванечки. Ей было трудно. Он ее не простил, хотя отец его давно умер. Но поддерживать вас.

Нина Федоровна пожала плечами.

— За что вы ко мне так? Что я вам сделала? — закричала я.

— Мне? — Нина Федоровна будто удивилась. — Ничего. Я вас мало знаю, голубушка.

Слова высокомерной старухи вспороли мне сердце острым ножом. Что она знала о моей жизни? Я живу ради дочери в пыточной камере! Без сна, покоя, счастья. Мой палач — муж, любимая дочь — подмастерье. Слышишь, старая ведьма! Не смей меня осуждать!

С тех пор я ненавижу слово «голубушка». Меня от него трясет. И я жалею, что так и не узнала, за что мой муж не простил свою мать. Меня распалил гнев, я не думала тогда ни о чем.

Будущее становилось все более неопределенным. До отчаяния. Я ложилась спать и не могла заснуть. Меня мучил страх, терзал призрак тотального провала. Во всем. И все чаще приходила мысль: я сделала неправильный выбор. Такого со мной не было. Никогда. Раньше я была не просто уверена в себе. Я была самоуверенна. Мне все было по плечу. Теперь жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Мое любимое слово стало «беспросветно». Я часто повторяла его самой себе.

«Куда мне идти? — спрашивала я себя и самой себе отвечала: — Никуда».

«Никуда» — страшное слово. До тряской, знобкой дрожи. Мне не к кому было идти. Даже к родителям. Мой отец меня осуждал. Он был прав во всем. Я провалила свое дело, бросив медицину. Он этого не хотел. Я неудачно вышла замуж. Он меня предостерегал. Я лишилась дочери. Он просил меня развестись. Он оказался прав, я не права. Но менять жизнь было поздно.

— Замужество — вот твоя ошибка! — мой отец будто читал мои мысли. — Нельзя позволять чувствам загнать себя в западню. Это единственная страховка от ошибок. Ошибки очень дорого могут обойтись. Иногда слишком дорого. И за это ты будешь расплачиваться всю свою жизнь.

— Твой рецепт?

— Развод, — отрубил отец.

— А Маришка? Она любит отца, — я помолчала. — Слишком. Больше меня. Травмировать дочку? Мне нужен счастливый ребенок.

— Раньше надо было думать! — Отец сузил глаза до щелей. — Рубить гордиев узел. Чему я тебя учил? Жизнью своей управлять! Пока ты ждала, он научил твою дочь тебя ненавидеть! Всю твою семью ненавидеть!

Меня очередной раз ткнули носом в асфальт. Мой отец. Он меня любил или мне это казалось? Я уже ничего не знала. Зачем он сказал, что муж научил мою дочь меня ненавидеть? Зачем? И он меня мучает? Мне помощь нужна! Помощь! А он меня топчет, терзает! Родной отец!

— Оставь меня в покое! Оставь! Оставь! — Я зарыдала как безумная. — Все оставьте!

Мама вбежала в комнату, будто стояла у дверей. Сменила отца. Он ушел, не простившись.

— Не обижайся на папу. Он переживает за тебя. Очень сильно. Он впервые не знает, что делать. Впервые. Я вижу… — Голос мамы оборвался на полуслове.

— Мама, — я подняла на нее глаза. — У меня сил не осталось. Совсем. Все кончено.

Она расплакалась, я ее утешала. А мои слезы иссякли. Вмиг. Моя мать страдала больше меня. Чем я могла ей помочь? Я прежняя кончилась. Стала другой. Сломалась. Не смогла вынести. У меня не было ни сил, ни надежного тыла.