Пассажир «Полярной лилии»

— Шестьдесят оборотов! Сорок! — скомандовал Петерсен.

Даже лоцман, ходивший на этой линии тридцать лет, и тот больше не скрывал беспокойства.

— Эти англичане плюют на все правила… Да где же они, наконец!

Если бы не шторм, англичане услышали бы его слова, потому что в ту же секунду меньше чем в тридцати метрах от судна проскользнул красный огонь.

С «Полярной лилии» различили туз пик на белой трубе и ярко освещенный ют.

Не обращая внимания на воду, струившуюся по одежде, Вринс с вымученной улыбкой отер лоб мокрым платком, словно пот досаждал ему больше, чем ледяные брызги.

Петерсен, стоявший вплотную к нему, не столько расслышал, сколько угадал подавленный всхлип. Этот звук затронул лучшее, что было в капитане, — его морскую душу, и он все понял.

Мальчишка в первом рейсе! И больше четверти часа провел один на мостике, напрягая нервы и высматривая во мраке это чудовище — рудовоз, идущий двадцать узлов!

Красный огонь пронесся мимо, как метеор.

Сейчас у Вринса ноги словно ватные. И его задним числом колотит от страха — это-то Петерсен знал наверняка.

Тихий всхлип…

Молодой человек сунул платок в карман, прислонился к штурманской рубке и опять уставился в темноту, высматривая сигнальные огни.

— Вринс…

Капитан тут же пожалел, что окликнул голландца: он представил себе недоверчиво повернутое к нему лицо, издерганное, бледное от усталости.

Ему так хочется сказать парню что-нибудь ласковое.

Нет, успокоительное.

Он, Петерсен, еще не все разгадал. Но уже смутно представляет себе, какую роль сыграл его третий помощник.

— Слушаю, капитан, — хрипло отозвался тот.

— Гудок каждые тридцать секунд! Нас предупреждали о двух рудовозах; значит, остался еще один, — устало закончил Петерсен.

В таких материях он чересчур неловок, и это сдерживает его.

Легко ли, да еще в теперешних обстоятельствах, взять и сказать мальчику:

«А знаете, я вам верю».

Особенно, когда чувствуешь, что вот-вот добавишь:

«Извините, что я был так суров, но…»

Нет, в море, когда пальто на тебе набухло, а ноги застыли, гораздо проще выдавить:

— Гудок каждые тридцать секунд!

Гудок ревел так, что чуть не лопались барабанные перепонки.

11. Ночь в Гамбурге

Было восемь утра, и в первом сером свете уже начали проступать белые очертания гор, когда шторм начал утихать. Ветер заметно слабел, хотя волна была еще высокая и Атлантика покрыта длинными полосами белой пены.

«Полярная лилия» легла наконец на другой галс, вошла в защищенный скалами пролив, и, хотя ванты еще гудели от ветра, наступил, казалось, полный штиль.

Нервы, мускулы, кости — все было словно измолото.

У трех мужчин на мостике покалывало глаза, тупо ныло в затылке, ломило поясницу.

Первым делом капитан вытащил из кармана трубку, вытряхнул из нее кристаллики снега, набил табаком.

— Второй помощник выспался, сейчас он сменит, — подбодрил Петерсен Вринса, который, решив держаться до конца, напрягал последние силы, чтобы не свалиться от усталости.

— Есть, капитан.

Петерсен посмотрел на компас, счетчик оборотов, оглядел выплывший из мрака совершенно обледенелый пароход.

— Капитан… — начал Вринс, отводя глаза в сторону.

Он безусловно чувствовал, что взгляд у Петерсена сердечный, ободряющий, и словно стеснялся этого.

— Правда, что Крулль сбежал с парохода в Свольвере?

— Не думаю. Он прячется где-то на борту. Сейчас я прикажу его разыскать.

И, внезапно положив коллеге руку на плечо, капитан спросил:

— Он ее любовник? Муж?

Вринс опустил голову, потом поднял и с беспокойством посмотрел на Петерсена.

— Брат, — тихо вымолвил он наконец. — Она — девушка.

— Пошли!

Капитан потащил его вниз по трапу, распахнул салон, и обоим мужчинам предстала картина, от которой им сделалось неловко.

Одна из масляных ламп все еще горела, желтым пятном выделяясь в серой утренней полумгле. Бутылка с минеральной водой упала и разбилась. А на одной из банкеток спала Катя. Если бы не чуть слышное дыхание, ее можно было бы принять за мертвую.

В лице, посуровевшем от усталости, не осталось и намека на прежнюю веселость. Волосы прилипли к влажным вискам. Правая рука свесилась на пол.

Даже во сне черты выражали страдание и тревогу.

Губы сложились в горькую гримасу — обычный признак морской болезни.

Вринс отвернулся. Петерсену пришлось увести помощника к себе в каюту, где шторм тоже похозяйничал, в частности опрокинул бутылку чернил и те разлились по линолеуму.

Капитан позвонил.

— Садитесь.

Он чувствовал, что голландец еще пытается сопротивляться, но попытки эти становились все слабей, и когда Вринс опустился на койку, у него вырвался усталый вздох.

В дверь постучался стюард. Он натягивал на ходу свежую куртку, и шевелюра его хранила следы мокрого гребешка.

— Передайте старшему помощнику: любой ценой взять Крулля.

Когда дверь закрылась, капитан бросил Вринсу:

— Это конец, верно? Он сообразил, что его обложили. Думаю, он хотел сбежать с «Полярной лилии» в Тромсё, но нас выручил случай: стоянку пришлось отменить. Его сестра это поняла.

Петерсен протянул кисет, молодой человек непроизвольно отозвался:

— У меня нет трубки. Курю только папиросы.

Из иллюминаторов струился холодный свет, в котором лицо голландца выглядело еще более измученным. — Теперь можете говорить все, Вринс. Я знаю, вы не убивали и уж подавно не крали денег у Эвйена и Шутрингера. Однако при создавшемся положении я сразу же по приходе в порт буду вынужден передать вас полиции. Убийца держался до конца, но все-таки проиграл. Его приведут с минуты на минуту.

Петерсен сел напротив молодого человека, из трубки его поплыла тонкая струйка дыма.