Пассажир последнего рейса

Нет, это он, серый барин. Чуть заметный хруст ветки слева — и та же тень промелькнула ближе, шагах в двухстах. Голодному хищнику не терпится ухватить зубами прыгающую за санками добычу. Он смелеет. Перескочил через дорогу одним сильным скачком и пробирается в кустах направо… Ждет, пока сани завернут за снежный субой на дороге. Хитер!

Охотник разгадал маневр хищника заранее и чуть привстал в санях. Тут же зверь молнией ударил из куста на приманку. Лошадь захрапела и дернулась, не слушая вожжей, сани ушли в снег…

Два длинных снопа красных искр почти разом полыхнули из обоих стволов. Сильный сдвоенный удар над самым ухом почти оглушил Макарку. Но он сразу же разобрал, как выскочивший из саней Сашка диким голосом вопит:

— Есть! Есть! Есть!

Скакнувшая в сугроб после выстрелов лошадь с дороги сбилась, увязла и рвалась из упряжи. Сани скособочило, Макар держался обеими руками за передок саней и всматривался назад, на дорогу. Там Сашка с кинжалом в руке наклонился над чем-то большим, темным и неподвижным, как срубленная ель. Слышал Макар только надсадный храп лошади. Наконец торжествующий Сашкин возглас:

— Готов! С полем тебя, друг-охотничек!

Лошадь дрожала и рвалась, когда вдвоем с Макаром Сашка взваливал волчью тушу на сани. Он зажег спичку. Макар увидел злую морду с оскаленными, словно в кривой ухмылке, зубами и полуприкрытыми, закатившимися глазами. Лобастая башка была вдвое крупнее собачьей. Поросенок, зачуяв запах мохнатого соседа, затих в своем мешке и не издавал даже слабого писка.

Усталая напуганная лошадь еле брела, Сашка вел ее в поводу до самой Волги. Полчаса переправлялись через снежную пустыню реки и ввезли добычу в ворота придорожного трактира.

2

Пока Сашка во дворе свежевал волка, Макар, измаявшись за день, закусил вчерашними яствами и уснул на лавке. Разбудил его шум голосов в горнице. Сашка, снявши казакин, в шитой рубахе сидел на почетном месте в красном углу против хозяйки. Артамон, Степан и дедушка Павел кончали ужин. В двух бутылках оставалось самогону только что на донышке. Тарелки с холодцом, солеными рыжиками и вареным мясом, до которых вчера не дошла очередь, нынче быстро опустели. Посреди стола, почти нетронутая, стыла большая миска щей: мужчины насытились холодным, а Марфа и куска не взяла в рот за весь вечер.

— Спели бы теперь, что ли! — сказал дед Павел, разомлевший от рюмочки вина и сытной еды.

Сашка Овчинников подсадил старика на печь и, возвращаясь к своему месту, снял со стены гитару. Ленты на грифе запылились и поблекли: видно, давно никто не касался этих струн. Они зазвенели жалобно, настраиваемые уверенной Сашкиной рукой на минорный лад. Александр переглянулся с Марфой, молчаливо испрашивая ее согласия. Она слегка кивнула, и в горнице тотчас затих всякий шорох. Прозвучал смелый аккорд, и без напряжения, приятным высоким голосом Сашка начал первый куплет старинной песни о разбойничках:

Что затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой?

И тогда Марфа-трактирщица, хозяйка «Лихого привета», подперла голову рукой, полузакрыла глаза и вступила в неторопливый лад Сашкиной песни. Так, вдвоем, они и закончили первый куплет:

Что призадумалась, девица красная, Очи блеснули слезой!

Макар уже поднялся с лавки и, пораженный красивым звучанием песни, переводил взгляд с запевалы на Марфу. Ну и поет эта неприметная женщина!

Оба голоса, ее и Сашкин, набирали силу, смелели… Будто в синеве летних волжских вод взялись две прозрачные, звонко звучащие струи, обнялись, переплелись друг с другом и потянулись куда-то ввысь, в небо, до медлительных томных облаков, а переливчатая волна гитарного рокота все звала и звала их назад, в лоно родных берегов…

Время! Веди ты коня мне любимого, Крепче держи под уздцы!..

Припев — последние строки каждого куплета — подхватывали все, даже дед Павел. Макар не впервые слышал на Волге эту песню, но здесь, в таинственном месте, в час ожидания опасных приключений на глухих лесных тропах, прозвучала она для Макара совсем особенно. Да и пели ее удивительно хорошо! Какой-то роковой обреченностью повеяло от напева и от слов. Покоренный задушевной силой мужского и женского голосов, Макар и сам стал подтягивать взрослым:

Едут с товарами в путь до Касимова Муромским лесом купцы…

Сашка одобрительно кивнул и улыбнулся Макарушке, а Марфа… та и не глянула ни на кого из-под полуприкрытых век, бровью не повела, рукой не шевельнула. Последний куплет:

Много за душу твою одинокую, Много я душ погублю… —

она начала сама, и так взлетел ее голос, столько несказанной боли и любовного томления прозвучало в нем, что Сашка смолк, дал ей спеть куплет одной, и лишь струны под его пальцами переливчато рокотали все печальней и жалостней… Суровый Степан стал еще угрюмее и, не дослушав до конца, нетерпеливо потянулся к бутылке.

В его резком жесте было столько злобы и грубости, что у Макара вдруг заколотилось сердце. Ему припомнился дорожный рассказ Андрейки-мужика. Бог весть до чего может довести сейчас этих лесных людей старинная, бередящая душу песня! Макару чудилось, что вот-вот откроется всем какая-то горькая душевная тайна, вырвутся из сердец отчаянные и злые признания, от которых все сразу переменится в этом темном доме…

Но произошло совсем другое!

Неуловимо быстрым, предостерегающим движением Марфа далеко перегнулась через стол и прижала рукой гитарные струны. Мелодия оборвалась. Степан уронил бутылку, перескочил через лавку и притаился у дверей, вслушиваясь в звуки со двора. Там цепной пес захлебывался лаем, шла какая-то возня у ворот, скрипнул снег под окнами… Кто-то поднялся на крыльцо. Послышался негромкий, но требовательный стук в запертую дверь, что вела со двора в сени.

— Чекисты! Ихняя повадка! — шепнул Артамон.

Сашка быстро вынул из кармана свой револьвер и сунул в миску с остывшими щами, от которых и парок давно не шел.

— После в сени неприметно вынесешь! — приказал он хозяйке. Тем временем Степан отодвинул засов и впустил гостей. Не задерживаясь в сенях, трое вооруженных вступили в горницу.

Первый — в кожаной тужурке с меховым воротником, двое других — в солдатских шинелях. У кожаного — револьвер в кобуре на поясе, фуражка; остальные с винтовками и в старых солдатских папахах. Все трое — в валяных сапогах, только у кожаного они белые, совсем новые, у остальных — серые, поношенные. У человека в тужурке — клочковатая бородка клинышком, его спутники — давно небритые, с отросшей щетиной.

Бородач в тужурке окинул взглядом горницу и подошел к столу. Приподнял и посмотрел на свет недопитую бутылку, толкнул ногой на полу другую, оброненную Степаном, потом насмешливо спросил хозяев:

— Что же это вы, товарищи, сразу и притихли? У вас тут пир горой шел, песни попевали, самогоночку попивали — и вдруг такая тишина? Вы что ж, нас и за гостей не признаете?

Сразу же сменил шутливый тон на деловой:

— Ну коли пришлось потревожить ваш пир, прошу внимания. Хозяева нам давно известны, а вновь прибывшим придется предъявить документики… Вы кто? — повернулся начальник к Макару — тот сидел ближе к входу.