Passe Decompose, Futur Simple

– Вообще-то он грек. Его предки носили имя Горгиадес. Это позднее они стали Гурджиевыми...

Гаро достал потертую кожаную сигарницу, вытащил черчиля, обслюнявил и, не глядя, серебряной гильотинкой, отхватил кончик.

– Два года назад меня уложили на бильярд. Отхватили изрядно гнилой кусок. Зашили. Через три месяца все анализы были как у призывника. Я не думаю, молодой человек, что вы на мне заработаете свои полторы тыщи раньше, чем лет через десять. Я вожу машину так медленно, что с трудом за день добираюсь до Рамбуйе. Мой холестерин, к зависти обжор, это чудесный и незлой HDL...

Борис покосился на сигару.

– А! Здесь вы правы, но..,- он округлил губы, хлюпая, втягивая дым, выпустил душистую струю,- ничего не поделать! Однажды я бросил курить на полгода. За шесть месяцев я не написал ни строчки. Перо мое рыло и дырявило бумагу, ноль! А для нас грешных, как вы знаете, главное - слова! Для большинства жвачных - есть и пить. Совокупляться. Спать. Но для нас это писать. Это - наша каторга, nos galeres... Перефразируя известного зануду, который в забегаловке напротив оставил немало су, для нас "рай - это другие". И мы туда не просимся, не так ли? Нам и в нашем аду хорошо! Кстати, всё же вы зря забросили перо... Оно вернется, а? Бумерангом! Копьем!

– Наверное, мне нечего сказать, - Борис поднял, разглядывая, запотевшую рюмку. На мгновенье Гаро ему стал неприятен.
– Все, наверное, уже сказано. Когда видишь эти горы новых книг - тошнит. Ощущение такое, что..., - он замялся, ища французские слова. Гаро слегка наклонился к нему, как бы помогая.
– Словно составляется планетарная опись имущества: "Чистильщики Ботинок Пяти Континентов. Заговор Айсоров". Или - "Боль мемуары дантиста" Сам видел! "Quо Vadis - путеводитель по тропам Тибета" Еще? "". Я ужасный ерник...Не знаю, как перевести...

– Люблю русские слова: спутник, йерник! Американцы запихнули своих битников в ваши сапоги!

– Меня все время заносит... Один знакомый умник утверждает, что это попытка опять слепить все слова вместе. В одно общее мычание... Но, дабы закончить о книжных развалах... Видимо, когда будут написаны последние строки о самой последней вещи, о самой последней, до того неописанной, трущобе, о самой забытой из всех зал, последнего в списке, дворца тогда-то и настанет конец мира. Конец инвентаризации. Так на кой дьявол писать? Тем более, что когда у тебя русское имя от тебя ждут лишь еще одну вариацию на все ту же тему - l'ame slave.

– О, вот уж, дорогой, тема без вариаций!

– Именно! Я даже назвал в свое время одну книженцию...

Но Гаро его перебил:

– Эта ваша злость!
– рычал он, явно наслаждаясь.
– Отравленность! Видите, эта ваша тема без вариаций и сейчас в действии. Так сказать сверхдраматизация всего и вся. Я об этом в свое время много думал. Это, несомненно, от вашей географии. В ней-то, как белая козочка, и заблудилась ваша история... Слишком много пространства. Нужно все сверхдраматизировать, чтобы хоть как-то удержать, зафиксировать. Я так себе и представлял всегда карту России - все сползает, расползается - нужны дикие усилия, чтобы выжить...

– Я скажем, француз, хотя какой я француз!
– медленно, но с какой-то старой страстью, которая, видимо его самого теперь удивляла, продолжал старик.
– И все же - я знаю, вернее, я чувствую: на машине до швейцарской границы, забудем про мой способ вождения, четыре часа. До Этрата - два с половиной. До Ниццы - десять... Я их ощущаю - не знаю чем!
– границы. И в них-то все и заключается!

– Культура создается напряжением внутри пространства, - мягко хрипел Гаро.
– Это называется - форма. У нас, быть может, как некоторые уверяют, меньше содержания, чем у вас, но у нас есть форма. А - это сжатие, конденсация, вольты, напряжение... У вас же ваше избыточное, ваше дикое содержание носится как перекати-поле от Китая до Балтики... Прав я? И толку от него, от беспредельного - шиш! Напряжения внутри границ нет! Вот вы себе и придумываете веселую жизнь, поднимаете вольтаж идеями, идейками, которые Европа выбрасывает на пустырь, на помойку... И повторю: от отсутствия границ, от распахнутости - вся ваша сверхдраматизация и ваш фатализм! Нужно же хоть чем-то, хоть как-то удерживать вся и все на этой плоскости! Не то ведь сдует!

– И я больше скажу!
– старик не унимался.
– Ваше безудержное воображение, ваши русские фантазии - тоже отсюда. Вы не живете, а о другой жизни мечтаете. Вперед, в прошлое! Назад, в будущее! Оттого-то вы нас за нашу обыденность да конкретность либо презираете, либо завидуете, да сделать ничего и не можете... Тут уж я - зол. Не дуйтесь на меня! Я тоже пытался питаться иллюзиями. Заплатил дань веку.

Напитанный радужным дрожанием вечер чернел у Бориса в глазах. Все, что говорил Гаро, он знал наизусть, почти в тех же словах и образах, до всего дойдя самостоятельно и выводами этими раз и навсегда отравившись.

– Что ж касается заядлых привычек, дорогой мой, я вот ни курить, ни писать бросить не могу, - услышал он сквозь не желавший рассеиваться флёр.
– И то, и то пробовал. Думал, в ваши годы, что жить надо en direct, действовать, менять мир, а не мусолить палец. Гаро говорил теперь отрывисто, задыхаясь, прогулка по российским степям, явно, утомила его.

– Мне остановиться помог случай,- сказал Борис не совсем своим голосом, слабо прислушиваясь к происходящему внутри. Из абсолютного ничего, из раздавленной визжащей тишины на него надвигался клубящийся цунами тоски.
– Истеричка ,- сказал он сам себе, вливая в горло холодное, смородиной отдающее, вино.

Гаро вытащил из кармана мятого льняного пиджака, висевшего на плетеной спинке кресла, небольшую книгу и, показав Борису обложку, положил в лужу на столе.
– Нашел напротив,- сказал он,- вот на это Ванда навела. Послушайте старого маразматика, вернитесь в лоно, бросьте некрофилию. Хотите немного свободы? Пиний и pasta con frutta di mare? Отправим вас на виллу Медичи, дадим стипендию. Или в Испанию, на побережье?

Борис посмотрел старику в глаза. Гаро был серьезен. Сигарный дым полз по его лицу вверх, лицо клубилось, не хватало венка и рожек.

– Жарко,- сказал Борис.
– Дождя бы, снега...

Сен-жерменская толпа текла вяло, машин почти что не было, какой-то тип шагов с десяти пытался сфотографировать Гаро, за соседним столиком говорили по-американски.

– В августе мертвый сезон?
– спросил Гаро, опять подзывая Поля.

– Сезон мертвых в феврале и апреле,- ответил Борис.
– Мрут как мухи. Всех возрастов и званий. В августе - самоубийцы. Между Рождеством и Крещением - тоже. Но в сентябре, октябре делать нечего. Разве что автомобильные аварии. Спид.

– А на бывшей родине?

– Тринадцать месяцев в году. Без различия сезонов и учета перепада гормональных уровней. Вчера был здоров, завтра несут отпевать. Особенно нынче - сплошной Бейрут. Политика, знаете, там совпадает с биохимией крови - le pays des radicaux libres... Хотя от инфаркта и рака больше не умирают, а лишь от отчаянья, от зависти. И все больше - от ненависти.

– Назад не тянет?
– перебил Гаро, - В потерянный рай?

– Боже упаси!
– хмыкнул Борис.
– Хотя по ночам все еще путешествую. Но Гаро окликнули, и он грузно повернулся, чуть не опрокинув столик. Рубаха его вылезла из брюк, обнажив серую нездоровую кожу.