Пастораль сорок третьего года

Пурстампер принял фермера радушно. Его угостили чаем, довоенной сигарой, показали ему карточки Кееса в разнообразных костюмчиках, рыжеволосая жена аптекаря пришла с ним поздороваться; Пурстампер вел беседу о сельских делах, о скотине, об уборке хлебов, которая должна была начаться через неделю; о Марии он говорил так, словно уже был ее свекром. Бовенкамп намотал это себе на ус и был все время настороже. Он с самого начала понял, что служба в СС была просто уловкой, чтобы отослать парня подальше. Теперь надо было обождать, пока он приедет в отпуск. Если он не будет приезжать долго, значит, дело нечисто, а если совсем не приедет, придется обратиться к кринглейдеру или к ортскомманданту, вначале пригрозить, а потом и в самом деле туда обратиться. Все это, конечно, очень сложно, но Бовенкамп был не дурак и понимал, что рано или поздно Кееса должны отпустить, и притом не слишком поздно, потому что, если он уже будет на пути в Россию, тогда пиши пропало. Прежде всего надо было узнать в точности, сколько времени продолжается подготовка и как часто получают новобранцы увольнительную. И вот в последующие дни он стал собирать сведения о том, как проходят службу в СС, добравшись даже до комендатуры ортскомманданта, где его спросили, уж не собирается ли он послать в СС своего сына. В эту минуту он был готов возненавидеть Марию.

Когда они прощались, Пурстампер предложил, чтобы Мария как-нибудь к нему забежала. По его словам, Keec хотел бы иметь ее карточку и ему было бы приятно, если бы его отец собственноручно ее сфотографировал. Это можно сделать, не откладывая в долгий ящик. Но хотя Бовенкамп был убежден, что послать Кеесу фотографию Марии, безусловно, стоит, он все же считал, что надо обождать, пока не придет письмо от кандидата в СС. Вот тогда и будет основание для того, чтобы послать ему карточку. Письмо — это уже кое-что значит. Несколько дней спустя письмо действительно прибыло, такое же малозначительное, как и предыдущее, и тогда фермер рассказал дочери о предложении аптекаря. Кеес не утаил, что он и впрямь в СС: название учебного лагеря, шифр и номер полевой почты, а также штамп — все это было обозначено на конверте, дабы придать ему еще больше внушительности и великолепия.

Каждое письмо из лагеря СС было подобно сверкающей вспышке молнии. Не менее половины обитателей фермы видели эти конверты, в том числе и Яне с Геертом.

Хотя работы на ферме было хоть отбавляй — жать, молотить, заготавливать корм для скота, — Кохэн был не единственный, кто томился скукой. Молодые люди, находившиеся здесь на положении изгнанников и не смевшие возвратиться домой (у Грикспоора и Ван Ваверена были девушки, у Мертенса — жена), называли свою депрессию скукой, потому что не знали для нее более подходящего названия; и потому, что они ее так называли, они действительно томились скукой. С неделю как они, по указаниям Мертенса, занимались усовершенствованием тайника, но это их еще более озлобило, уж слишком напоминал им тайник о том положении, в каком они находились. Во время работы между Грикспоором и Ван Вавереном вспыхнула ссора, и ее с трудом удалось погасить с помощью мертенсовских сигарет и кохэновских анекдотов, но в основном они злились на Бовенкампа, который наотрез отказался дать им лес, необходимый для сооружения приличного потайного хода. Толь у них был, песок тоже, а вот дерева для крепления не хватало. Фермер настрого запретил рубить деревья, дескать, немцы и без того истребили в стране почти половину ее лесов. А чего стоит подземный ход, если он не укреплен деревянными подпорками? Ход все же прорыли, хоть и непрочный и не в человеческий рост, не такой, как они вначале задумали; из-под амбара он выходил к одной из тех вонючих канав, где летом коровы пили воду. В половодье, по словам Мертенса, вода зальет подземный ход, но уж как-нибудь они вылезут. Выйдя из подземного хода, они переплывут канаву, переберутся через пастбище и засеянные рожью и пшеницей поля в тутовую рощу, а оттуда в лесную чащу.

Помимо нехватки леса, их ужасно раздражал карманный фонарик Грикспоора, который то включался, то выключался. Ван Ваверен предложил закопать его в землю.

— Эта падаль уже давно истлела, — сказал он, но Грикспоор возразил, что фонарик не виноват в том, что в теперешнее время такую вещь невозможно починить. С каких это пор закапывают в землю электрические фонарик.

— И подумать только, — воскликнул Кохэн, который рыл землю в поте лица своего, — что ни этот жалкий фонарь, ни сам подземный ход нам никогда не понадобятся, ибо у нас имеется тысяча мер предосторожности: часовой на дамбе, пароль «я заяц», о налете полиции нас предупредят из города, о появлении мофовских машин — из деревни. И тайник у нас имеется. А еще говорят о том, как искусно умели монахи… Ой, опять я наткнулся на череп, верно, какого-нибудь подпольщика тринадцатого века… А какой благоуханный воздух, ребята! Пит был прав, когда говорил, что отныне в нашей конуре будет замечательная вентиляция…

Когда пришло письмо от Кееса, Бовенкамп облегченно вздохнул. По временам он сам верил в то, что свадьба — дело решенное, и бурно проявлял свою радость. Внешне это выражалось в том, что он, как называли это нелегальные, доводил Марию. Он осыпал бранными словами энседовцев в черных мундирах, предателей родины и всякий прочий сброд. Мария почувствовала на себе и поражение немцев в Италии, и арест Муссолини 25 июля. В крестьянской душе Бовенкампа тлел огонек злого острословия. И это импонировало Кохэну. Он прекрасно понимал, что Бовенкамп с его румяными щечками и клювообразным с синими прожилками носом — просто человек с дурным характером, но Марию Кохэн ненавидел всеми силами своей души и потому всегда присоединялся к фермеру; что до остальных, то они были рады всякому развлечению. Каждый раз, садясь в кухне за стол, они избирали Марию мишенью для своих шуток, столичных, местечковых и деревенских. СC они расшифровывали как «сортирные сутенеры» или «сволочи-садисты», НСД — как «нидерландское сборище дураков» или «непотребные сукины дети», а их штурмовые отряды ВА называли «вшивыми ассенизаторами»; нарочно перепутывали имена, говоря Бовенстампер и Пуркамп; мяч перебрасывался от одного к другому, и даже Геерт, уразумевший наконец, что творится вокруг него, вносил в эту игру свою лепту. Хихикала и Яне, и только Ян ин'т Фелдт держался замкнуто. Покинуть ферму было для него слишком опасно, и он был вынужден сидеть с Марией за одним столом и слушать все эти каламбуры, и никто не мог сказать, нравились ли они ему или ему было жаль Марию. Ел он молча, ни на кого не глядя. Впрочем, с ним никто не считался; что касается Марии, то она так мало понимала насмешки, которыми ее осыпали, и уже после первого письма Кееса так сроднилась с его гражданскими, военными и политическими интересами, что не удостаивала ни единым взглядом этих бродяг: противного еврея Кохэна, нудного трепача Грикспоора, отвратительного Мертенса, у которого глаза как у пикши. Ее мать вела себя так, как будто все это ее не касается.

После того как нелегальные рассмотрели конверт второго письма, их насмешкам не было границ. Под предводительством Кохэна они издевались теперь не только над Кеесом Пурстампером со всей его семейкой, но и над самой Марией и ее привычками. И так распоясались, что не знали удержу. Когда Кохэн в свои рассуждения о войне искусно вплетал словечки вроде «ужели», «занятный парень», «еще чего», а другие ему подражали, Бовенкамп, думавший, что смеются над его собственным лексиконом, старался стушеваться. Однажды за обедом Кохэн на крестьянском диалекте, он здорово научился его имитировать, распространялся о занятных парнях, которые могли бы пойти зятьями в любую крестьянскую семью, но по дурости предпочли приударять за потаскухами из люфтваффе на Восточном фронте. «Был у меня лю-ю-би-имый, и нет его больше у ме-ня-я». Всегда и везде, где только можно, припасал он для Марии обидные и не совсем понятные выражения, как, например, ein kleines Schlettchen [30] . Эти шутки, как ни странно, находили больший отклик у нелегальных, чем анекдоты про Гитлера. Грикспоор, Мертенс и Ван Ваверен катались со смеху, Геерт так разевал рот, что видны были не только неразжеванная еда, но и остатки зубов и десны, а Кохэн, хоть и знал, что как юморист он деградирует, все же чувствовал себя польщенным. Мария не произносила ни слова, Ян ин'т Фелдт тоже молчал, а Бовенкамп читал во время еды газету.

30

Маленькая шлюха (нем.).

«Господа, мы ведем себя не по-рыцарски», — сказал однажды после ужина Кохэн; он чертовски хорошо знал, что поступал не по-рыцарски, и он же первый признавал свою вину, но удержаться не мог, так велик был соблазн.

Теперь, когда все окружающие, включая собственную семью, от нее отступились, Мария стала искать пристанище в семье Кееса, которая со временем должна была стать ее семьей. К тому же она хотела сфотографироваться. Как-то раз, еще до войны, ей случалось зайти в аптеку, и она сохранила воспоминание о Пурстампере как о важном господине, который словно видел тебя насквозь; если он и теперь будет так же пристально ее разглядывать, то вполне возможно, что у нее опять начнется головокружение — в последнее время ее головокружения участились. И вот Мария вырядилась в свое цветастое платье, не позабыв и о красной косынке, и поехала на велосипеде в город. Жена Пурстампера, которой она сказала, что менеер Пурстампер велел ей приехать, оглядела ее с головы до пят и впустила в дом, оставив дожидаться в передней, куда за ней вскоре пришел аптекарь, молчаливый, несколько рассеянный, державшийся очень чопорно: он и дома вел себя, как маленький диктатор, и даже кастрюлю с картошкой брал в руки с таким видом, как будто совершал государственный переворот. Однако Мария не испытывала особого смущения и, лишь очутившись в просторном ателье, где были только лампы, кресла и ширмы, утратила частицу своей самоуверенности. Пурстампер, до сих пор еще не сказавший ни слова, крался за ней, как тигр, большими пружинистыми шагами, гремел фотоаппаратами, то зажигал одну за другой две лампы, то снова их гасил, а потом вдруг с неожиданным бесстыдством залил ателье целым морем света, после чего он с явным удовольствием и с жестами факира стал наводить на нее аппарат. Он глядел на нее так долго, что ей стало неловко и появились первые признаки головокружения. Она подумала о Кеесе, который здесь жил, вспомнила, что ей предстоит рожать, представила себе, как они с Кеесом везут в Хундерик детскую коляску по дороге, что идет в обход дамбы, сунула кончик языка в дупло коренного зуба, ей показалось, что от немилосердного освещения у нее на голове воспламенилась косынка, а от неподвижной позы и пронизывающего взгляда Пурстампера ей стало не по себе.

— Ну, Мария, — сказал наконец Пурстампер гораздо более дружелюбно, чем этого можно было от него ожидать, сохраняя притом свою прежнюю неподвижность и тот же пристальный взгляд. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, менеер.

— Удобно тебе так сидеть?

— Да, менеер.

— Спать не хочется?

— Что вы сказали?

— Спать.

Она с трудом удержалась, чтоб не хихикнуть.

— Нет.

— Не хочется?.. Погляди в объектив. Мария поглядела в объектив одного из трех угрожающе надвинувшихся на нее аппаратов, но все ее внимание было целиком приковано к Пурстамперу: что он теперь будет делать?

Он раза два повторил, чтобы она не отводила глаз от линзы, прибавив, что совсем не плохо, если у нее будет сонное выражение лица. Спать-то ей хотелось, но не слишком; в этом были повинны линзы, которые и усыпляли ее и заставляли бодрствовать.

Внезапно Пурстампер подошел к ней большими шагами, взял ее правую руку и приподнял ее. Мария медленно опустила ее, сложила обе руки на коленях и опять стала смотреть в зрачок аппарата. Пурстампер, высокий и грозный, склонился над ней.

— Тебе хочется спать, ты уже спишь, ты уже спишь… хм…

— Вы будете меня снимать? — спросила она, подняв на него глаза. Глаза ее, синие, опушенные белыми ресницами, пылкие и лукавые и при всем внешнем бесстрастии довольно зоркие, говорили ему о том, что загипнотизировать ее непросто, что она нелегко поддается внушению. В этом вопросе все ученые авторитеты были единодушны: если субъект невнушаем, то даже самый способный гипнотизер и тот окажется бессильным. (На самом деле из всего женского населения в радиусе пяти километров вокруг их городка именно Мария и была самым подходящим медиумом для подобных экспериментов.) Проделать над ней несколько пассов, а потом произнести: «Кеес не отец твоего ребенка» он все же не посмел. Если во время сеанса она не погрузится в гипнотический сон и расскажет потом обо всем отцу, тот поднимет тарарам; вообще-то Пурстампер и сам не очень доверял такому методу психического воздействия, сомневаясь как в истинности самого метода, изложенного в тонких популярных журнальчиках, так и в своей собственной квалификации. Правда, если прочитать «Майн кампф», то приходишь к убеждению, что с помощью внушения можно добиться всего на свете; но это по плечу только гениям, таким, как Гитлер и доктор Геббельс, ну и еще, конечно, тем, кто этому специально обучался. Но к стыду своему, Пурстампер не мог причислить себя к их числу.

Наскоро сделав с Марии два моментальных снимка, он повел ее в гостиную, где любезно занимал светской беседой. Его супруга пришла угостить ее чаем, но Пурстампер сказал, что крестьянская девушка, наверное, предпочитает кофе, да покрепче; ей подали чашку крепкого кофе; из приемника хозяин извлек чарующие звуки вальса, он говорил с ней о ценах на рожь и пшеницу, о нелегальном убое молодняка; Мария ушла домой с чувством, что эти люди не так уж плохи, хотя Пурстампер большой дурак, да к тому же еще противный.