Пастырь добрый
Шрифт:
Это невозможно забыть, и эти слова, и укрытые огнем стены вокруг – все то, что долго виделось ночами, что взбрасывало с постели в холодном поту, пробуждая невозможное облегчение, когда приходило осознание того, что все сон, все – лишь видение, морок; предчувствием или просто страхом была мысль о том, что однажды проснуться не удастся?..
– Эй.
Жарко, уже жарко; или это просто предощущение уже хорошо знакомой боли и пламени?..
Смерть пахнет огнем… Огнем и пеплом…
Нет…
– Эй!
И как медленно…
– Курт!
Этот голос никогда не произносил этого имени; от него ни разу не было услышано даже «Гессе»,
– И что? – выговорил Бруно, удерживая на губах неискреннюю, трясущуюся усмешку, злую и издевательскую. – Готов повторить свои пафосные речи теперь? «Я должен, обязан и все такое»?.. Все еще готов умереть за свое служение, или теперь кое на что смотришь иначе?
Говорилось что-то неправильное, ненужное, и надо было возразить чему-то, как и минуту назад, когда стоящий у подножия креста человек сострадал его страху, но первая половина его существа по-прежнему не видела и не слышала ни себя, ни мира вокруг, ничего, кроме оживающего под ногами пламени…
– Полагаю, знай ты, чем все может кончиться, сюда бы так не рвался и говорил бы по-другому. Скажешь теперь, что для того тебя и растили? Что за родную Конгрегацию – в огонь и воду? Давай откровенно – плевал ты и на свою службу, и на Конгрегацию, и на всю эту белиберду, что мне проповедовал. Хоть в этом – наберись смелости признаться, не желаю подыхать рядом с трусом!
– Да пошел ты…
От того, что вторая его часть, видящая и слышащая, сумела заговорить, перетряхнулось что-то внутри, что-то еще поселилось рядом с ужасом и холодом, что-то, что позволило дышать, говорить, думать…
– Уже лучше, – отметил подопечный устало. – Заговорил; это неплохо…
Они не уживались вместе, те двое, что составляли его одного, разрывая разум так же, как скоро, спустя минуты, будет разрывать тело огненный бог…
– Нет…
Это все-таки вырвалось вслух, и новая попытка освободиться совершилась сама собою, как сама по себе вздрагивает рука, наткнувшаяся на иглу в одежде, так же бездумно и конвульсивно…
– Курт!
Вспышка паники миновала столь же внезапно, не угаснув совершенно, но отступив, затаившись, утихнув…
– Смотреть на меня!
Это прозвучало, как приказ, отчетливо, чеканно, властно, и глаза поднялись сами собою прежде, чем сумел что-то осмыслить разум…
– Смотри на меня, – повторил Бруно уже тише. – Не смотри вниз. На меня. И слушай. Нам крышка. Это факт. Мне очень хочется тебе посочувствовать, вот только я в том же положении. А вон там – чахлый старикашка, который держится, как спартанский солдафон. Нас здесь трое, помнишь? Отвлекись от себя, любимого, хоть на минуту и собери мозги в кучу. Не вздумай впасть в истерику, а то я сгорю со стыда раньше, чем задумал этот извращенец. Прежде, чем начать вопить и дергаться, подумай, какими словами он будет расписывать это своим приятелям-извращенцам. Или тебе хочется запомниться ему трусливым слабаком? Я – еще могу позволить себе паниковать. А вы, майстер инквизитор Гессе, на это не имеете права.
Sunt molles in calamitate mortalium animi [203] …
И это – это тоже не забудется никогда, это перевешивает все остальное, это острое, яростное нежелание вновь пережить то чувство, когда сам себя поверг в грязь перед противником, опозоренного и запятнанного малодушием; и пусть теперь уже не будет шанса вспомнить об этом
самому, о каждом вскрике и каждом слове будет помнить этот сумасшедший служитель…«Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно»…
203
Слаб в напастях дух смертных (лат.).
Это было, это уже было – уже клялся самому себе, что никогда больше, ни словом, ни звуком не даст повода презрительно усмехнуться себе в лицо, это уже было – сжигающее изнутри сильнее, чем огонь вокруг, ощущение собственной ничтожности и презрения к самому себе…
– Хреновый был бы из тебя инквизитор, Бруно, – слова складывались с трудом, каждый звук рождался с усилием, словно он был немым с рождения, каким-то чудом обретшим вдруг способность говорить; вкус нагретого воздуха оседал на языке, проникал в горло, высушивая, словно пустыню. – Все твои психологические потуги видны насквозь.
– Однако ведь, они сработали, – заметил помощник с показной улыбкой. – Я уж всерьез стал опасаться, что ты впрямь вот-вот начнешь визжать.
– Все еще впереди, – возразил Курт шепотом. – У нас обоих на это будет почти полчаса – при таком пламени. Поверь опыту. И никакая гордость не спасет. Никогда не видел тех, кто, как в преданиях, – молча…
– Эй! – остерегающе повысил голос Бруно. – Не увлекайся. Мне, между прочим, и без того страшно до трясучки, давай обойдемся без разъяснительных лекций.
– И не это самое страшное, – продолжил Курт чуть тверже, кивнув на молчаливую толпу внизу. – Вот что нас ждет. И нас, и этого престарелого придурка вместе с его молитвами и упованиями на помощь Господню.
– Не хочу, – чуть слышно выронил Бруно внезапно упавшим голосом, разом утратив с таким трудом сохраненную выдержку. – Вот так, пеплом по земле… Не хочу.
– Он был прав, этот выводящий на пути. Даже не отбивная. Пустое место…
– Черт! – рявкнул подопечный зло, когда язык пламени, проросший чуть выше прочих, лизнул его ногу; Курт вздрогнул зажмурившись на миг, и разлепил веки с усилием, переведя взгляд вперед, на видимое в раскрытые двери Распятие и замершего на нем священника, чтобы не видеть происходящего у собственных ног.
Губы святого отца шевелились, произнося какие-то не слышимые отсюда слова, лицо было поднято к каменному своду, и на Бернхарда, вскинувшего руки в молитвенном призыве, тот не смотрел; серые щупальца, распростершиеся вокруг, оплели тело старика, словно змеи, свиваясь и скользя…
Почти раскалившаяся кожа сапог съежилась, сдавливая до боли, и разбегающиеся по сухому дереву огоньки слились в единое пламя, взбирающееся все выше, уже кусающее за ноги; от того, насколько хорошо было известно все то, что еще ожидало впереди, хотелось выть, сейчас без раздумий отдал бы душу тому, кто сделал бы хотя бы такую малость – отнял это знание…
– Черт, а это больно.
Усмешки, пусть показной, пусть скверно сыгранной, в голосе подопечного больше не было; был страх, боль, пока еще тщательно скрываемые, но уже готовые вырваться, подчинив себе полностью. Он не ответил – не мог ответить; говорить было незачем и нечего. Говорить он не хотел, несколько мгновений, на которые сумело возвратиться самообладание, миновали, и сейчас вновь стучалась в душу паника, требуя впустить и покориться. Кожа одежды нагрелась тоже, обжигая тело, и Курт закусил губу, понимая, что надолго его все равно не хватит, что никакие доводы разума, никакие чувства не устоят перед тем, что будет вскоре…