Пасынки судьбы

— Там отличные учителя, Вилли. Пакнем-Мур, к твоему сведению, стал окружным судьей.

Я закивал с наигранным воодушевлением. Рассказывал он мне и про то, как в школе играют «в лошадки»: один ученик залезает на спину другому и дубасит кулаками третьего, тоже сидящего «верхом». В школе младшие были на побегушках у старших, а в столовой мальчики любили швырять куски масла в деревянный потолок, за что староста мог побить тростью.

Мы пришли на мельницу, и я вместе с отцом отправился в контору, где мистер Дерензи переписывал цифры в гроссбух. За каминной решеткой пылал огонь, очаг был прочищен, в камин недавно засыпан свежий уголь. Каждый день мистер Дерензи приносил с собой бутерброды и ел их прямо за столом во время обеденного перерыва. А после работы, если погода располагала, этот человек, всей душой преданный мельнице и моему отцу, а также, хотя и совсем по-другому, тете Пэнси, отправлялся на прогулку и часто подолгу стоял, глядя на воду в канаве. Куполообразный череп мистера Дерензи с огромной, как у скелета, челюстью осеняла огненно-рыжая шевелюра, а видавший виды синий шерстяной костюм вытерся на локтях и коленях. Из нагрудного кармана пиджака этого неисправимого аккуратиста торчало несколько ручек и карандашей. Он не любил дождь и жару и предупреждал тетю Пэнси, чтобы та не пила из треснувших чашек. Он никогда не расставался с нюхательным табаком, который носил в жестяной коробочке, где раньше хранились пастилки от кашля. Красными буквами по синему полю на ней значилось: «Средство Поттера».

Из всех, кто работал на мельнице, мистер Дерензи был единственным протестантом, что позволяло ему претендовать на руку моей тети. Однако, считая себя ниже ее в социальном отношении, он даже не помышлял о том, чтобы сделать ей предложение. «Послушайте, — не раз уговаривал его отец, — переговорите с ней наконец, и покончим с этим». В такие минуты мистер Дерензи не знал, куда деваться от смущения. Каждое воскресенье после обеда он заходил в садовое крыло за тетей Пэнси и уводил ее на прогулку, после чего возвращался в Лох, где снимал комнату у Суини, владельца пивной. Джонни Лейси, который почему-то был в курсе всего, что происходило у Суини, уверял, что по воскресеньям мистер Дерензи целый вечер пьет жидкий чай и ругает себя за самонадеянность.

— Записываю накладные расходы за февраль, мистер Квинтон, — отчитался он, когда мы вошли. — Добрый день, Вилли.

— Добрый день, мистер Дерензи.

— Нас кормили печенкой и тапиоковым пудингом, — сообщил ему отец. — А как бутерброды миссис Суини? Как всегда, превосходны?

— Не то слово, мистер Квинтон.

Я знал, что наступит день, когда хозяином мельницы стану я. Мне доставляло удовольствие думать о том, как я буду каждый день ходить туда на работу, как постепенно начну разбираться в зерне и в помоле — во всем, чему в свое время пришлось точно так же учиться отцу. Мне нравились наша мельница, ее грубый серый камень, увитый побегами дикого винограда; двери на чердак и на склад, выкрашенные в красновато-коричневый цвет — с годами краска поблекла от солнца; часы с зеленым циферблатом на центральном фронтоне, которые всегда спешили на одну минуту. Я любил мельничный запах, уютный, сухой запах пшеницы, запах чистоты и пыли одновременно. Мне нравилось смотреть, как под напором падающей воды тяжело поворачивается мельничное колесо, как вращаются, цепляя друг друга, шестерни. Деревянные скаты стали гладкими от времени, кожухи вздымались и опадали, а затем опять вздымались. На каждом мешке стояло наше имя — «Квинтон».

Сейчас я уже не могу припомнить всех, кто работал на мельнице, в памяти сохранились лишь мистер Дерензи и Джонни Лейси. Однако вместо забытых имен живо вспоминаются лица и разговоры о революции, которая началась в Ирландии в 1916 году [13] и тогда еще продолжалась. «Бутылки пива с Де Валера [14] не выпью, — злобно бросал один. — На улице к нему не подойду!» «Станет он распивать пиво с кем попало», — хладнокровно парировал другой.

13

Имеется в виду так называемое Пасхальное восстание в Дублине (с 24 по 30 апреля 1916 г.), подавленное англичанами.

14

Имон Де Валера (1882–1975), один из руководителей Пасхального восстания 1916 года, в дальнейшем — президент и глава правительства Ирландии.

Один работник был худым и высоким, другой носил пышные усы, скрывавшие нижнюю часть лица, третий же запомнился тем, что никогда не снимал своей черной шляпы. Джонни Лейси был всеобщим любимцем, он никогда не унывал, лицо его покрывалось мелкими морщинками, когда, радостно хихикая, он рассказывал свои бесконечные истории. В историях этих большей частью действовали либо члены нашей семьи, либо работавшие на мельнице, однако с тем же успехом он мог рассказать и про карлицу из Фермой, что ела гвозди, или про солдата из фермойских казарм, который на пари въехал верхом на лошади прямо в витрину магазина. Кого только не было среди героев его небылиц: и сумасшедший из Митчелстауна, который провозгласил себя королем Ирландии, и какая-то старуха, что разводила блох — уж очень они ей нравились. Вдобавок Джонни Лейси пользовался успехом у женщин, да и в танцах, несмотря на хромоту, ему не было равных. Больше всего он любил фокстрот и часто демонстрировал мне этот танец, сжимая в объятиях воображаемую партнершу. Качая своей маленькой, смазанной бриолином и пахнущей гвоздикой головкой, он уверял меня, что покатый, с острой вершиной Духов холм издали похож на женскую грудь. Отец называл его прохвостом.

В тот весенний день я, как всегда, отправился побродить по той части мельницы, где шла работа. Дважды туда врывался мистер Дерензи, выкрикивая какие-то цифры своим тоненьким чиновничьим голоском, перекрывавшим шум воды и машины. Работы в такое время года было немного: настилы ремонтировались, мешки сортировались. Джонни Лейси и работник с густыми, точно изгородь, усами чинили весы, и я целых полчаса переставлял гири. А затем, не дожидаясь отца, который освобождался гораздо позже, я двинулся в обратный путь. Ему еще надо было проверить расчеты мистера Дерензи, а потом ответить на письма. Он будет писать, а в ногах у него, перед пылающим камином, растянутся ньюфаундленды. Перед уходом он еще раз пройдется по мельнице, перекинется словом с работниками. Все это занимало много времени, поэтому возвращаться домой я предпочитал без него. Я сбегал с холма к калитке, утопавшей в зарослях рододендрона, еще минута — и под ногами начинал скрипеть гравий, рассыпанный полукругом перед домом. Я до сих пор вспоминаю, как я возвращался в Килни этой дорогой. Отца можно понять: буковая аллея, ведущая к высокой, выкрашенной белой краской железной ограде, была необыкновенно красива, но в детстве мне больше нравилась дорога полем, через березняк.

Я вернулся домой, а школа под Дублином по-прежнему не шла у меня из головы. Все попытки отца заранее подготовить меня к школьной жизни последнее время вызывали у меня немалый ужас, и по ночам я часто лежал без сна, воображая, как меня будут колотить бамбуковой тростью. Я представлял себе, как доктор Хоуган из Фермой стал бы отговаривать отца. «Что вы, мистер Квинтон, — сказал бы он. — Нет, нет, боюсь, Вилли слишком слаб для такого заведения». Но я-то прекрасно знал, что моя болезненная внешность обманчива. «Здоров, как бык», — не раз говорил обо мне доктор Хоуган.

— Мы лудильщика не видели, — сказала Дейрдре за ужином. — А ты, Вилли? Видел несчастного старичка?

В ответ я только угрюмо покачал головой. На этот раз с приходом домой настроение у меня почему-то не поднялось. Снимут с чердака отцовский чемодан, с которым когда-то отправляли в школу его, — чемодан этот, по словам отца, до сих пор еще цел. Инициалы наши совпадают, и останется только подновить их белой краской да начистить медный замок.

— Нет, не видел, — ответил я.

Мы просторно сидели за большим обеденным столом красного дерева, который к ужину всегда накрывали белой льняной скатертью, и ели бутерброды с яйцом, черный хлеб, сухое печенье и булочки с изюмом. К чаю были еще горячие пшеничные лепешки и ореховый торт. Мать спросила, все ли в порядке на мельнице. Я ответил, что на мельнице все хорошо, а она рассказала, как они катались верхом в рощице неподалеку от Духова холма (земля эта когда-то принадлежала Квинтонам) и вернулись домой мимо старой каменоломни. Иногда и я ездил кататься этой дорогой верхом на Мальчике, пони Джеральдины.

— Нашу новую служанку зовут Джозефина, — сообщила мать, нарезая торт. — За ней в Фермой поехал Тим Пэдди.

— А Китти выгнали за то, что она разбила вазу с хризантемами? — поинтересовалась Джеральдина.

— Вовсе нет. Просто Китти выходит замуж.

— Я же говорила! — воскликнула Дейрдре, драматически закатывая глаза. То же самое в минуты торжества делала и ее сестра.

— А, знаю, она выходит замуж за этого пьяницу, от него еще всегда пивом пахнет, — презрительно фыркнула Джеральдина. — Очень зря.

— Давайте не будем называть его пьяницей, — возразила мать. — Если у человека красное лицо, это еще не значит, что он выпивает.

— А миссис Флинн говорит, что он пьет как сапожник и Китти с ним намучается. Чтобы я когда-нибудь вышла замуж? Да никогда в жизни!

— А у Китти с этим пьяницей будет медовый месяц? — спросила Дейрдре, и Джеральдина ответила, что они будут сидеть где-нибудь на пляже и хлестать пиво. Тут, прижимая кулачки ко рту, обе стали давиться от смеха, пока мать не велела им прекратить.

Когда они угомонились и мы съели по одному полагающемуся нам куску торта, Джеральдина спросила, что мне сказал при встрече мистер Дерензи: все, что говорил счетовод, вызывало огромный интерес у сестер.

— Он сказал «Добрый день».

— А про тетю Пэнси спрашивал?

— Он никогда про нее не спрашивает.

— А щепотку табаку тебе предложил?

— Нет, сегодня не предложил.

— Вот было б здорово, если б он женился на тете Пэнси и переехал к нам жить. Представляешь, он гулял бы по нашему саду!