Пасынки

— Мне с султаном пока что не о чем говорить.

— Мой король полагает, что, по меньшей мере, одна тема для обсуждения имеется. А именно — возвращение Крыма его законному владетелю, хану Каплан-Гирею. Разумеется, вам, как победителю, должна быть выплачена солидная контрибуция. Поверьте, это выгодное предложение.

— Тавриду снова татарам отдать? — взъярился император. — Чтобы они каждую зиму людоловством занимались, а ваши галерщики в Кафе себе рабов из числа моих подданных покупали? Не бывать тому!

— Есть вещи поважнее выгоды, маркиз, — в бой вступила невозмутимая императрица. — К примеру, безопасность южных рубежей России. Согласитесь, было бы странным, если бы император всероссийский торговал ею. Хотя история изобилует примерами монархов, что продавали свою страну направо и налево, но следовать оным примерам — не лучшая идея.

Шетарди понял, что, во-первых, скорый на гнев и расправу Пётр ему сегодня рёбра уже не пересчитает, а во-вторых, уйти придётся ни с чем.

— Всецело разделяю мнение ваших императорских величеств, — маркиз, обильно потея и чувствуя себя висельником на эшафоте, изящно поклонился Петру Алексеевичу и его остроухой супруге. — Но я ничего не могу поделать с письмами из Версаля. Я обязан следовать инструкциям, в противном случае… вы знаете, что ждёт дипломата, который дерзнёт пойти наперекор воле своего короля.

— А ты дерзни, — в своей обычной грубоватой манере ответствовал слегка поостывший император. — Они тебе глупости пишут, так сам дураком не будь. Войны ведь не желаешь?

— Избави нас бог от сего несчастья, ваше императорское величество.

— Я тоже воевать с вами не хочу. Нападёте — отделаю так, что едва кости свои до Парижа дотащите. В том деле не побрезгую и с Англией купно соединиться, дабы колотушки сии вы хорошенько запомнили. Но по доброй воле вас бить не стану. Далеко шагать, да и Париж ваш вонюч больно. Станете турка на меня натравливать? Бог с вами. Будет ещё один повод отобрать у агарян весь южный берег. Посему давай договоримся, маркиз. Прилюдно ты из себя послушного недоумка корчить будешь, читая мне версальские кляузы, а здесь, в этом кабинете, иные разговоры будут. Настоящие. Понял ли, маркиз?

— То есть ваше величество, я и… ея величество станем обсуждать некий проект? Но, ваше величество… — ужаснулся Шетарди. — Это бессмысленно хотя бы потому, что в Версале не примут ни один проект, идущий вразрез с политикой короля!

— Да брось ты дурака уже валять, глядеть тошно. Мы здесь не на краю света живём, лаптем щи не хлебаем. Ведомо нам, что нет единой политики у Версаля . Король гнёт своё, кардинал — своё, дука Бурбонский, мечтая ко двору вернуться, ковы строит, в землях заморских с англичанами да людишками местными ваши задрались. Лещинский, курва старая, сперва отнекивался, а нынче рад на штыках французских в Польше воцариться. Дочерью своей, королевой, разве только не понукает… Неладно у вас там, маркиз. Водица мутная-премутная. Нешто ловкий человек в той водице рыбки не наловит?

Маркиз, предчувствуя нехорошее, в бессилии перевёл взгляд на императрицу. Красавица-альвийка ответила ему тонкой, почти нежной улыбкой. Той самой, что запечатлел придворный художник Петра — Луи Каравакк.

— Увы, маркиз, — серебристо проговорила она, типичным жестом будущей матери скрестив руки на животе. — Как любите повторять вы, французы, такова жизнь. Вы ведь не станете отрицать, что точное исполнение инструкций Версаля приведёт к войне, и ни к чему иному. Если проблема такова, что её возможно преодолеть без войны, давайте искать компромисс. В конце концов, — тут улыбка императрицы сделалась чуточку веселее, — лучше пролить бочку чернил, чем реки крови. И… проявить капельку сообразительности. Ведь вам, как французу, куда ближе должны быть интересы Франции, чем амбиции отдельных персон.

Де Шетарди не вчера на свет родился, и прекрасно понимал, что означает этот приватный разговор с императорской четой. Вербовка. Но на каком уровне! Правда, и он не последняя персона во Франции, но всё же — сам император! То ли он никому не доверяет, то ли считает, что только ему под силу сломить волю маркиза. Не так уж он и неправ… Мардефельд не ошибся, утверждая, что Пётр гораздо умнее, чем кажется. И жена ему под стать, умная и подлая. Что делать? Согласиться — значит, подписать самому себе смертный приговор. Двурушников нигде не любят. Не согласиться — то же самое, но по иной причине. Он сейчас услышал достаточно, чтобы с ним ненароком произошёл досадный несчастный случай. Камень со строящегося здания упадёт, лошади понесут, или помрёт сегодня же вечером от употребления несвежих овощей — уже неважно. Важен результат, а он во всех вариантах будет одинаков. Конечно, можно, не заезжая на Посольское подворье, ринуться из города, из страны, но его гарантированно перехватят на границе. Курьеры скачут быстрее, чем едут кареты. И тогда — Шлиссельбург. В лучшем случае.

Какая из смертей ближе?

— Я… готов принять предложение ваших императорских величеств, — собственный голос он услышал словно со стороны. Удивительное ощущение. — Что я должен… делать далее?

Императрица изящным жестом извлекла из початой пачки на столе лист хорошей, дорогой бумаги, и пододвинула к нему вместе с серебряной чернильницей.

— Садись и пиши, — император властным жестом указал ему на простой, обитый кожей стул. — Ты ведь и впрямь не дурак, понимаешь, чего писать-то.

На миг маркизу показалось, что земля уходит у него из-под ног. Да, обморок в его случае был бы вполне уместен.

— Ваше величество, пощадите, — едва слышно взмолился он. — Если эта бумага попадёт в Версаль, мне конец.

— Эта бумага может попасть в Версаль только в одном случае, — произнесла альвийка, уже не улыбаясь. — Если вы решите, что с нами можно играть нечестно. Боитесь, похитят? Ну, если вы будете столь неосторожны, что дадите своим врагам зацепку… Надеюсь, мы друг друга поняли?

…Когда француз на подгибающихся ногах вышел из кабинета, Раннэиль, спрятавшая злополучную бумагу в рукав, передала её супругу.

— Пошёл по шерсть, а вернулся сам стриженый, — хмыкнул Пётр Алексеевич, даже не заглянув в содержимое записки. — Я-то думал, он умнее.

— Ты пугал его войной, хотя сам понимал, что из той войны ничего хорошего бы не получилось, — вздохнула Раннэиль.

— Да, быть бы мне битым, Аннушка. Французы и те, кто с ними, сильнее нас… пока что. Из цесарцев что вояки, что союзники — один хрен. Но есть в Европе словечко — «репутация». Знаешь такое?

— Я даже знаю, что оно означает, — улыбнулась альвийка, осторожно поднимаясь с кресла.

— О моей репутации тебе ведомо.

— О, да. Тебя не любят и боятся.

— И правильно делают. Иной раз полезно прослыть грубым хамом, чтобы тебе верили, когда грозишь войной, — Пётр Алексеевич привлёк жену к себе. — А вот тебя, лапушка моя, любят — и неправильно делают. Тебя стоит бояться поболее, чем меня. Француз этот, Шетарди… Он ведь тебя только здесь раскусил.