Пасынки
Шрифт:
Отец, отец, отец…
Отец уходит, как ушли многие из тех, кого знала Раннэиль.
Отец… А за ним наступит черёд матери. Потом уйдёт она сама, за ней последует брат, его жена, его дети, внуки…
Разве это справедливо? Почему они должны теперь стареть и умирать? Что такого страшного совершили альвы, если боги так их покарали?
Как ни радостна была встреча с любимой сестрой, всё затмило горе. Мудрено ли, что Нэ сразу же бросилась к постели умирающего старика?
— Доченька, — отец ещё нашёл в себе силы улыбнуться и погладить
Сестра, дева-воительница, всегда словно высеченная из крепчайшего гранита, разрыдалась, как дитя.
— Не плачь, моя девочка, — голос отца был очень слаб. — Таков закон этого мира, и нам надлежит его чтить.
— Разве нельзя было ничего сделать, отец? — громко всхлипнула Нэ.
— Мы попытались — и ты лучше всех знаешь, чем всё закончилось. Нет, доченька. Этот мир даёт нам столько же, сколько и людям, ни больше, ни меньше. Изменить это мы не в силах, а, значит, должны смириться… А теперь прости, маленькая. Пойди, обними мать. И… выйдите все. Я хочу поговорить с сыном наедине.
Вот и всё. Мысль о том, что отец, быть может, доживает последние минуты, отозвалась тупой болью в висках. Какая долгая, яркая, насыщенная жизнь завершается! Со своими жалкими семью столетиями князь даже не дерзал сравнивать себя с отцом. Но почему Высший из Высших желает разговора наедине? Что он скажет ему такого, чего не должны знать прочие родственники?
Дверь закрылась, и князь почтительно опустился на колени у отцовского ложа.
— Наклонись ко мне, сынок, — едва слышно проговорил старик. — Жизнь уходит… Мне так много нужно тебе сказать, а у меня так мало времени…
— Говори, отец, — он склонился едва не к самым его губам.
Но тот несколько мгновений лишь тяжело дышал, словно собирался с мыслью. Или не знал, с чего начать.
— Мой отец… — наконец прошептал старик. — Мой отец был охотником, сынок.
Услышанное было настолько не тем, чего он ждал, что на несколько последующих мгновений воцарилась полная тишина. Дар речи попросту князю отказал.
— Как — отец? — изумлённо переспросил он, едва смог связать два слова. — Но ведь ты…
— Да, я Первосотворённый, — голос отца обрёл некое подобие твёрдости, а в замутнённых старостью глазах промелькнул знакомый жёсткий огонёк. — Но у меня были отец и мать. И это не боги, что сотворили нас и дали своё благословение, а простые охотники… ещё не знавшие ни искусства садоводов, ни секретов выделки металлов… Боги взяли нас из семей ещё подростками и…пересотворили по-своему. Сделали непохожими на наших родителей. Дали свою речь, своё письмо, поделились знаниями. А те, кто не смог или не захотел меняться… Нам было велено забыть о них, о нашем родстве. И мы… Мы не подвели богов. Мы забыли.
— Отец, — у князя снова едва не отнялся язык. — Верно ли я понял, что ты сейчас говорил о…
— Да. О людях. О тех, кого боги выбросили, как мусор, на бесплодные окраины нашего мира. Но они выжили вопреки воле богов, и тогда мы, забывшие, взялись очистить наш мир… Я ещё кое-чего не сказал, мой мальчик. Никто не должен знать того, что я сейчас тебе поведал. Никто. Но, умалчивая об этом, ты не должен забывать мои слова. Они помогут тебе смириться самому,
и убедить смириться наших Высших… Поклянись мне, сынок. В последний раз…— Клянусь, отец…
— А теперь позови всех. И… отца Ксенофонта, — отец устало закрыл глаза. — В бога людей можно верить или не верить, но он есть. Я убедился. Хочу попрощаться… Скоро пойду… к нему…
Отец… Как же так?
Он плохо помнил, как отец говорил последние слова своим близким, как Предстоящий, отец Ксенофонт, в торжественном священническом облачении дал умирающему последнее причастие. Душу раскалённым металлом жгло предсмертное откровение родителя. Так, значит, люди — их братья? А ведь отец намекал на это, и не раз, но прямо не говорил.
Почему? Чем ужасна эта правда? Тем, что разрушает древний, как мир, миф о Сотворении, подрывая основы альвийского общества? Или тем, что альвы, истребляя родню, словно диких животных, совершили грех перед лицом богов? А может — страшно подумать — перед лицом того, кого боги его мира собой подменили?
Смятение, охватившее князя, было таким сильным, что он почти не почувствовал уход отца. А, почувствовав, без сил упал на колени и зарыдал.
Отец, отец… Почему ты не захотел ничего изменить? Ты же мог… И не было бы изгнания в мир людей.
В мир кровных братьев и, быть может, истинного Творца народа альвов. Того, от которого Первосотворённые, сами того не ведая по детской наивности, отреклись.
Тяжелее всего будет выполнить последнюю волю отца — молчать об услышанном. Молчать, и действовать. Отличия альвов от людей очевидны, их нельзя отрицать. Но раз они с людьми равны перед лицом бога этого мира, значит, нужно сломать альвийскую спесь. Сразу не получится. А вот исподволь, понемногу… Люди говорят: «Капля камень точит». Значит, ему предстоит стать этой каплей.
Отец, отец… Как будет тебя не хватать…
«Ему недолго осталось. Но ещё надеется».
Государь выглядел так, что краше в гроб кладут. Сказать по правде, Никите Степановичу тяжело было смотреть, как он угасает. Тот, кто дал тысячам способных людей «снизу» возможность подняться, дорасти до чина, не может быть заурядным правителем. Таких при жизни ненавидят, а после смерти прославляют. Так вот, если верить виду Петра Алексеевича, час его славы недалёк. Два-три месяца, от силы.
Судя по всему, так же считало и большинство придворных. Но они крепко недооценили своего императора. Даже если замысел того насчёт лечения не принесёт желаемого результата, всё равно многие из тех, кто уже списал его со счетов, не смогут плестись за его гробом. В первую очередь это может коснуться императрицы, у которой не хватило ума немного подождать со своими амурами. Могла бы стать законной наследницей, царствующей императрицей, и блудить, сколько угодно. Она и ранее подгуливала, за что бывала мужем бита. После чего они мирились, и всё шло своим чередом. Но теперь, когда семейный скандал сделался скандалом публичным, государь ей этого не простил. Любовь и привязанность, какую он к ней испытывал все эти годы, исчезли в один миг. Родилось же на их месте нечто жутковатое. Какое-то холодное ожесточение, что ли. А поскольку на недостаток ума Пётр Алексеевич никогда не жаловался, это породило довольно странные последствия.