Пат и Пилаган

И, встречая Древнего Глаза на улице или в магазине, мальчик сухо здоровался и проходил мимо, ожидая, что старик первый окликнет его, а тот рассуждал таким же образом, потому что боялся уронить свою репутацию.

И что удивительно для мальчика, — ежедневно видя долговязую фигуру Древнего Глаза, восседающего в клубе среди стариков, или в здании поселкового Совета, или меж людей на будущем стрельбище, везде дающего указания и советы с безукоснительной верой в правоту своих суждений, Пат не чувствовал к нему ни злобы, ни презрения — где-то в глубине сознания, в котором по наследству жили обычаи и правила его племени, он признавал власть древнейшего старика и не мирился с этим, и бунтовал против самого себя.

Кому-то одному из них надлежало отступить, понимал сын каюра Вытхуна, иначе трудно жить в поселке; и старик и Пат — каждый считал, что на его стороне правда, на стороне же второго — заблуждение.

Была в этом молчаливом споре и третья сторона — пес Атак. Как же он себя вел? Так ли метался и тосковал, как прежде, после путешествия с каюром Урзюком, или же смирился с предназначенной участью, как и там, на льдине одиночества, равнодушный ко всему окружающему? Ни то, ни другое. С независимым и гордым видом разгуливал он по улицам и дворам, дружелюбный и снисходительный к любому встречному, ничем не проявляя своего замешательства или беспокойства, будто он бессмертный.

Наступил день праздника. Со всего восточного побережья острова собрались нивхи — охотники, рыбаки и каюры. Гостиница была переполнена приезжими из Южно-Сахалинска и Охи. Между двумя «священными деревьями» на стрельбище был привязан огромный бурый медведь, выкормленный родом Кегнак. Привыкший к людям и относительной свободе, медведь удивленно озирался, лениво рычал и грыз цепи. Предстоящая церемония ему была непонятна.

В доме без окон, квадратной формы (то-раф) — единственном в селении по своей конструкции, с очагом в центре и дымовым отверстием на потолке — был зажжен родовой огонь, на котором в большом чане женщины будут варить медвежье мясо.

Несколько девушек расположились на краю площадки возле высушенного бревна с изображением головы медведя. Солистка заняла место рядом с головой и выбивала монотонный ритм с бесконечными вариациями, остальные через некоторые интервалы разом били по бревну и кричали: «Тятид-рухе!»

Слева на трибуне сидели старики, и в центре меж ними — Древний Глаз в котиковой шапке. Прочие трибуны были переполнены хозяевами и гостями.

Каюр Урзюк вывел за цепь медведя и направился с ним по кромке стрельбища к противоположной стороне, рассказывая на ходу, каких хлопот он стоил, как привязался к нему род за четыре года и сколько рыбы и сырого мяса употреблено на его откорм.

Все, у кого есть глаза, могут засвидетельствовать, что это достойный медведь, здоровый и сильный, и души предков не будут на нас в обиде, сказал каюр Урзюк.

Девушки ударили по бревну и крикнули: «Тятид-рухе!» Медведь тревожно оглянулся и, по всей видимости, еще не решил, как ему воспринимать всю эту церемонию, с гневом или весельем. Но по той почтительности, которую оказывали ему зрители и каюр Урзюк, он догадался, что никакой угрозы для него не предвидится. В дальнем конце стрельбища лежало мясо, и каюр сам накормил «хозяина леса». Старики, молодые охотники и женщины с детьми молча смотрели на это зрелище, понимая, что во всем происходящем есть глубокий и сокровенный смысл, насмешка над которым кощунственна. И не зря медведю воздают почести, чтобы после убить его, — тем самым достигается равновесие. И справедливость.

С трибуны важно спустился Древний Глаз, глава рода Мыбинг, взял лук и стрелы и вышел на середину площадки.

Урзюк снял цепь с медведя и отбежал к зрителям.

Девушки ударили по бревну и крикнули: «Тятид-рухе!»

Зверь обеспокоился, очутившись на воле и не зная, что ему делать. Старик вложил стрелу и ждал, и медведь сам пошел ему навстречу, грозный и неторопливый. Инстинкт подсказал ему, что наступила решительная минута, что его праведная и убогая жизнь приносится в жертву какому-то непонятному обычаю, и с горечью он почувствовал, что все объединились против него в обмане.

Он обвел взглядом круг зрителей, дальние сопки и темнеющий на горизонте лес, на пути к которому было одно препятствие — долговязый и хмурый старик.

Древний Глаз без сожаления смотрел на медведя: «Закон. Он холоден и тверд и не знает жалости. Мы все равны, перед ним, наш долг — служить ему и передавать по наследству. Я только исполнитель, только страж. Я несу свою службу, не пытаясь разгадать его. А медведь уже мертв, хотя ему кажется, что он еще жив. Приговор ему вынесен давно, и с тех пор он мертв».

Старик натянул тетиву, и медведь зарычал и встал на дыбы, стрела просвистела в воздухе. И все было кончено.

«Тятид-рухе!»

Все подхватили этот древний клич, и только мальчик, сын Леонида Вытхуна, молчал, смущенный своими мыслями.

— Волнуешься перед гонкой? — тихо спросил отец.

— Нет, — ответил Пат, — я спокоен. Я о другом думаю, ытык. Чему они все так радуются? И какой толк в этом обычае? Раньше мне казалось, что я понимаю, а теперь…

— Что теперь?

— Я повидал разных людей, ытык, и скажу тебе: жизнь у нас другая, чем была у стариков. И какая доблесть в том, что убили беззащитного медведя!

— Это праздник почитания предков, традиции и закона, — строго сказал отец, — и не нам с тобой обсуждать его.

— Может быть, — промолвил Пат, — но зачем он нужен, вся жизнь должна быть праздником.

Отец не стал спорить, и мальчик услышал гонг, напоминающий всем, что сейчас начнутся двадцатикилометровые гонки на собачьих упряжках. Судья построил каюров в шеренгу (причем Пат, как самый маленький ростом, стоял последним на левом фланге) и объявил, что трасса проходит по пересеченной местности и отмечена красными флажками, чтобы кто-нибудь случаем не сбился в сторону, и представляет собой окружность, так что старт и финиш совпадают.

Раздался выстрел, и упряжки рванулись вперед, но Пат специально притормозил своего передовика, чтобы избежать столкновения, и в самом деле, как он ожидал, так и случилось. Нарты каюров Козгуна и Чиркова перевернулись, постромки спутались, и они, можно сказать, практически выбыли из соревнования.

«Гой-гой! Чии-чии!» — мальчик взмахнул длинным шестом, и собаки понеслись. Санный путь уходил узкой колеей к дальним сопкам, у подножия которых он сворачивал налево, огибал лесок и вкруговую возвращался обратно.

Расположение упряжек на первом отрезке пути было хорошо заметно: вели гонку каюры Чунчук и Хвалабиров, за ними впритык мчался Пат, а остальные — чуть позади. В таком порядке они свернули у подножия голубоватых сопок и скрылись за деревьями.

Леонид Вытхун, переживая за сына, думал: «Основные соперники, конечно, Чунчук и Хвалабиров. Чунчук опытный каюр, двадцать лет на собаках и оленях ездит, и все же чересчур спокоен, вял. Хвалабиров, напротив, горяч и нерасчетлив. И перед гонкой, кажись, он маленечко выпил. За лесом он обгонит Чунчука, но на последних километрах наверняка сдаст. Пат в меру хладнокровен и в меру лихой, но ему недостает опыта. Правда, у него лучший передовик в поселке, и если ничего страшного не случится на трассе, то Пат всех может заткнуть за пояс и выиграть приз. Древний Глаз позеленеет от злости. Как же так, мальчишка стал победителем. Это я правильно сделал, что устранился, зачем сыну мешать. Ведь я ради него живу, а без него — кому я нужен на этом свете! Жизнь моя прошла, и волосы поседели, только рука крепка, как раньше, и не дрожит, но срок мой истекает. Страшно подумать: если я умру, то Пат станет сиротой. Нельзя ему быть сиротой — загорюет он без меня. Дай мне бог еще лет десять; не ради себя прошу — за сына».