Патриарх Гермоген

Превосходно.

Вчитаемся в «показания» этих памятников.

«Новый летописец», созданный через четверть века после описываемых событий, — источник, мягко говоря, не лучший. Но всё же посмотрим, как там описана история с этим самым «всеобщим согласием». Вот соответствующее место: «Бояре же все и всяких чинов люди, не убоясь праведного суда Божия, не восхотели от Бога принять венца страстотерпческого, все ему, Гришке, потакали: посылали грамоты в Литву за подписями святителей и бояр и называли его истинным прирожденным государем»^{100}. Можно убедиться, что описания Собора как такового в «Новом летописце» нет; все ли святители подписали «грамоты в Литву» или подпись Гермогена отсутствовала — сказать невозможно.

Арсений же Елассонский вообще постарался обойти стороной неприятные воспоминания. По его словам, Лжедмитрий I посоветовался «…с боярами, синклитом двора относительно того, чтобы взять себе в жены Марину, дочь польского сендомирского воеводы Георгия… все порешили взять ее, если она будет перекрещена в нашей Восточной церкви»^{101} О каком-либо «советывании» фальшивого царя с духовенством не сказано ни слова. А под фразой «если она будет перекрещена в нашей Восточной церкви» — Гермоген подписался бы, не раздумывая.

Остается разобрать последний довод В. Ульяновского в пользу относительной лояльности Гермогена Самозванцу. А именно слова ученого о том, как митрополит Казанский «не проявил оппозиционной инициативы».

До наших дней дошла краткая запись из дипломатического архива Московского царства: «Отписка к Розстриге с Углеча от митрополита Ермогена Казанского и Свияжского и от архимандрита Ионы симоновского, и от богородицкого протопопа Пантелеймона о чюдесех благоверного князя Романа Углецкого и о свидетельстве их и о мощех ево» ^{102} . Здесь всего лишь самым беглым образом пересказывается содержание письма, не дошедшего до наших дней. Больше нет ни слова. Документ относился приблизительно к сентябрю 1605 года [25] . Именно на него и ссылается историк.

25

Описание грамоты обнаруживается между описаниями иных документов, относящихся к 7114 году от Сотворения мира (сентябрь 1605-го — август 1606-го). Лжедмитрий I венчался на царство в самом конце июля 1605-го. А в сентябре — октябре 1605-го уже прошел тот самый Собор о «перекрещивании» Марины Мнишек, где присутствовал и Гермоген. Позднее Гермогена отправили в Казань. Таким образом, бумага, скорее всего, датируется сентябрем 1605 года.

Как мог В. Ульяновский из нескольких строк, приведенных выше, реконструировать целую программу лояльности митрополита Казанского в отношении Самозванца?! Из чего сделал он вывод о том, что Гермоген «не заметил» могилы убиенного царевича Дмитрия Ивановича? Откуда он знает, какие вести отправил из Углича Гермоген?

Возможно, святитель составил подробный рассказ о могиле Дмитрия. Из описания грамоты никаких заключений на сей счет сделать невозможно. Но, допустим, о могиле несчастного царевича там действительно не говорилось ни слова. Может ли молчание святителя означать выражение какого-то подобострастия к Лжедмитрию? Да бог весть. Гермоген со товарищи занимался совсем другим делом, его и выполнил. Мог ли он выступать свидетелем или «экспертом» по делу о смерти четырнадцатилетней давности, обстоятельства коей митрополит знал у себя в Казани лишь по слухам да по официальным документам? Нет. Если бы он на свой страх и риск разрыл погребение Дмитрия, какие улики он там обрел бы? Лежит труп мальчика. Гермоген, допустим, публично заявит: «Могила — не пуста!» На что Самозванец спокойно ответит: «Так я ведь не из могилы вылез…»

Краткую запись из архива Посольского приказа нельзя использовать как источник по истории отношений Гермогена и Лжедмитрия I: она ничего не дает.

Остается резюмировать: более вероятно, что на осеннем церковном Соборе 1605 года возникла полемика о чине перевода Марины Мнишек в православие, Гермоген высказался за «перекрещивание» и не отступился от своей позиции. Самозванец одержал победу, поскольку его поддержало большинство архиереев — большинство, а не все. Вкупе с соглашательской позицией Игнатия этого оказалось достаточно, чтобы создать у русского общества ложное впечатление: Церковь пребывает в согласии с царем и дает ему благословение. Ну а те, кто сопротивлялся воле Самозванца, отправились подальше от Москвы.

Скудость источников не позволяет сказать, как сложилась судьба Гермогена между отправкой его в Казань и свержением Лжедмитрия I.

На сей счет в исторической публицистике и науке высказывались разные предположения. Согласно самым радикальным из них митрополита Казанского лишили архиерейской кафедры, а то и сана, заточили в монастырь «на покаяние» и даже (апофеоз беспочвенности!) собирались убить, предварительно удалив из столицы. Но сколько-нибудь серьезных подтверждений всем этим гипотезам ни документы, ни исторические повести того времени не дают. Нет даже уверенности в том, что ссылка Гермогена продлилась до самой гибели Самозванца.

Один из публицистов того времени, князь Шаховской, написал о печальной судьбе митрополита Казанского: «Этот патриарх Гермоген при Расстриге в заточении был, потому что не одобрял его деяния, а про женитьбу его на соборах перед всеми людьми бесстрашные речи говорил: “Недостойно-де православному христианину иноверную в жены брать”. И часто угрожал ему Расстрига смертью и поносил его. Он же, как непоколебимый воин нисколько того не боясь, постоянно его божественным словом укорял. И за это заточен был» ^{103} . Слова Шаховского свидетельствуют в пользу того, что Гермоген все же провел какое-то время в заключении и ему могла угрожать казнь. Однако достоверность этого фрагмента у Шаховского вызывает сомнения. Созданная им «Летописная книга» [26] писалась через много лет после возвышения и падения Лжедмитрия I, в те времена, когда большой русской Смуты и след простыл. Бог весть сколь хорошо князь помнил события давнего времени. На воспоминания о 1605–1606 годах у него могли наложиться впечатления от гораздо более поздней эпохи. В 1611–1612 годах Гермоген действительно провел немало времени под стражей, в подземном узилище. Реальное заточение патриарха могло перепутаться в сознании Шаховского с теми временами, когда Гермоген был опальным митрополитом, и породить второе, фантомное.

26

«Летописная книга», или, иначе, «Повесть о Смуте», «Повесть книги сея от прежних лет», приписывалась специалистами разным авторам — князю И.М. Катыреву-Ростовскому, князю И.А. Хворостинину, С.И. Кубасову. Исследование авторства «Летописной книги» количественными методами дало слабый, не вполне определенный аргумент в пользу Катырева-Ростовского. Вопрос не закрыт окончательно до настоящего времени. — Платонов С.Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник // Платонов С.Ф. Собрание сочинений. В 6 т. М., 2010. Т. 1. С. 376–383; Державина О.А. К истории создания «Летописной книги», приписываемой князю Катыреву-Ростовскому // Ученые записки (Московский городской педагогический институт). Т. 48. Кафедра русской литературы. Вып. 5.1955. С. 80–82; Гудзий Н.К. К вопросу о составе «Летописной книги», приписываемой Катыреву-Ростовскому//ТОДРЛ. Л., 1958. Т. 14. С. 297; Кукушкина М.В. Семен Шаховский — автор Повести о Смуте // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1974. М., 1975. С. 77; Милов Л. В., Бородкин Л. И, Иванова Т.В. и др. От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства. М., 1994. С. 282–287. Автор этих строк солидарен с позицией, высказанной М.В. Кукушкиной в 1975 году на основе изучения нового списка «Летописной книги» с припиской, где автором называет себя князь С.И. Шаховской: текст принадлежит его перу и лишь редактировался, дополнялся, дорабатывался более поздними авторами.

Вероятнее всего, события развивались следующим образом: Гермоген лишился сенаторского звания, отправился в Казань и там провел полгода, управляя епархией. Какое-то время его могли продержать под стражей. В Москву митрополит вернется не ранее мая — июня 1606 года.

Таков наиболее правдоподобный вариант.

Прав или не прав был Гермоген, требуя самого «тяжелого» чина для перевода Марины Мнишек из католичества в православие — «перекрещивания»?

По канонам православной церкви, перевод из католичества «миропомазанием» вполне допустим. Но три разных чина возникли не на пустом месте. Их применяли в разных ситуациях, с учетом местных условий.

У себя в Казани Гермоген, надо полагать, не раз сталкивался с такого рода ситуациями. Московское правительство расселяло на новых землях иноземцев, в том числе поляков и литву. Время от времени кто-то из поселенцев решал перейти в православие. В условиях зыбкости восточного христианства, крайней уязвимости его на территории, где еще вчера безраздельно господствовал ислам, местному архиерею, очевидно, «перекрещивание» виделось наиболее правильным чином — самым надежным!

Гермоген когда-то немало времени потратил, изучая тонкости, связанные с переходом иноверцев и инославных в православие. Перу его или хотя бы составлению приписывают «Сборник, созданный в 1598 году; в нем изложены чины о принятии в Церковь латинян, магометан…»^{104}. Но требовалась ли подобная надежность в Москве, когда решались сложные вопросы большой политики? Акт демонстративной верности Марины Мнишек и ее супруга православию настроил бы против них прежних союзников — шляхту Речи Посполитой, короля Сигизмунда III, католическое духовенство.

Думается, Гермоген мыслил тогда не только как столп веры, но и как настоящий стратег, в то время как Самозванец и патриарх Игнатий всего-навсего пытались «проскочить» неудобную ситуацию. То есть решали «тактическую», чуть ли не «техническую» проблему.

Гермоген, как никто другой, понимал: Россией может управлять только православный государь. И русский народ захочет полной уверенности в православном исповедании монарха. А коли вместе с монархом появляется еще и монархиня, то в отношении нее потребуется точно такая же уверенность, если не большая: она-то католичка, схизматик, с рождения не знала истинной Церкви… Следовательно, ее личное удобство, а заодно удобство ее мужа отступают перед интересами всей страны, всего народа. Не удовлетворить эти интересы — значит поставить Москву на грань большого восстания.

К тому времени на Руси научились уживаться с иноземцами. Их терпели и даже порой любили — за науку, а еще того больше за торговую прибыль, от них исходившую. Иноверного же чужеземца, вознамерившегося править оплотом восточного христианства, терпеть не стали бы. И какие бы у него ни объявились союзники — литовцы ли, поляки ли, хоть король Сигизмунд, хоть сам папа римский, — а русские будут упорно отрицать законность его правления, пока не вышибут из-под него престол.

И лучше бы сразу, с первой минуты правления предъявить народу свою веру, во всем согласную с его верой.