Патрик Кензи
Шрифт:
— Не моя беда, — сказал я. — Лечь на пол!
Он сжал челюсти.
— Нет.
— Лечь на пол, твою мать.
— Нет, — повторил он.
— Леон, делай, что говорят.
— Да пошел ты. Застрели меня.
— Леон.
Он стрельнул глазами налево и разжал челюсти.
— Прояви милосердие, милок. Будь человеком.
Глаза у него забегали, на губах показалось что-то вроде улыбки, и я упал на колени, как раз в тот момент, когда Роберта Третт стала стрелять туда, где только что был я, и очередью из «М-110» снесла голову своему супругу.
Его лицо исчезло, как воздушный шарик, который ткнули булавкой. Роберта вскрикнула от удивления и ужаса, а я перекатился на спину и
Она обернулась ко мне, копна седых волос закрыла ей лицо, и, к несчастью, «М-110» все еще оставался у нее в руке. Потный указательный палец собирался нащупать спусковой крючок, медленно сползая с защитной скобы, свободной рукой она схватилась за рану на бедре, не сводя глаз с того места, где только что была голова ее мужа. Дуло «М-110» стало разворачиваться в мою сторону, я понимал, что в любую секунду она может прийти в себя и нажать на спуск.
Я рыбкой вылетел из кухни в коридор и откатился вправо, Роберта Трет повернулась, и дуло «каликоу» оказалось направленным на меня. Я вскочил на ноги и бросился к задней двери. Она становилась все ближе и ближе, и в какой-то момент я услышал у себя за спиной шаги Роберты.
— Убил моего Леона, урод. Моего Леона убил!
Роберта наконец попала пальцем на спусковой крючок, и коридор потонул в грохоте, каким сопровождается извержение вулкана.
Я не глядя рыбкой нырнул в комнату, находившуюся слева от меня, и слишком поздно обнаружил, что это вовсе не комната, а лестница. Я угодил лбом в седьмую или восьмую ступеньку. Столкновение кости с деревом отозвалось в зубах, как удар током высокого напряжения. В коридоре все ближе к лестнице слышалась тяжелая поступь Роберты.
Она просто держала пистолет в руке, и это наводило на меня еще больший ужас, чем если бы стреляла.
Роберта понимала, что загнала меня в ловушку.
Я бросился вверх по лестнице, задел голенью за край ступени, в глазах потемнело от боли, поскользнулся, но удержался на ногах, увидел железную дверь наверху и стал молиться, Господи, пожалуйста, Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она оказалась не заперта.
Роберта уже поднималась по лестнице. Я добежал до железной двери, толкнул ее, и она подалась. У меня вырвался вздох облегчения.
Роберта выпустила очередь, я бросился на пол, и грудная клетка отскочила от него, как мяч. Я откатился влево и захлопнул ногой дверь, отгородившись ею от шквала пуль, которые застучали по металлу, как град по кровельной жести. Дверь была тяжелая и толстая, такие бывают в промышленных холодильниках или бомбоубежищах, с моей стороны на ней было несколько засовов: четыре располагались на высоте примерно метр семьдесят и имели длину по пятнадцать сантиметров. Я задвигал их один за другим, пули со звоном колотили в дверь с другой стороны и отскакивали. Сама дверь была пуленепробиваемая. Засовы, защищенные листом прокатной стали, прострелить было невозможно.
— Убил моего Леона!
Перестав стрелять, Роберта завыла по ту сторону двери, и в этом безумном вое слышалась такая горечь потери, чудовищное одиночество и бессильная ярость, что в груди у меня защемило.
— Убил моего Леона! Убил его! Ты умрешь, умрешь, твою мать!
В дверь ударило что-то тяжелое. После второго удара я понял, что это сама Роберта Третт, используя свое невероятных размеров тело как таран, снова и снова бросается на дверь, завывая, визжа и призывая своего супруга, и бабах, бабах, бабах, круша единственную преграду, отделяющую ее от меня.
Даже если бы она выронила пистолет, а мой оставался бы при мне, прорвавшись в дверь, она бы разорвала меня на части голыми руками, независимо от того, сколько пуль я в нее выпущу.
— Леон!
Леон!Я прислушался, не слышно ли внизу сирен и человеческого голоса, усиленного мегафоном, не пищат ли уоки-токи. Полиция уже должна была прибыть к дому. Наверняка.
Оказалось, что я не слышу ничего, кроме Роберты, и только потому, что она находится совсем рядом по другую сторону двери.
Комнату, где я находился, освещала единственная свисавшая с потолка голая лампочка ватт в сорок. Я осмотрелся, и мне стало страшно.
Эта большая спальня окнами выходила на дорогу. Закрывавшие их толстые доски крепились к специальным рамам, и из каждого окна в комнату тусклыми серебряными глазками смотрело по сорок-пятьдесят оцинкованных головок шурупов.
На голом полу, усыпанном мышиным пометом, валялись пакетики картофельных хлопьев и всевозможных чипсов, там и сям пестрели масляные пятна вокруг втоптанных в доски крошек. Вдоль стен лежали три голых матраса, загаженные испражнениями, кровью и бог знает чем еще. Сами стены были покрыты кусками какого-то толстого серого пористого материала и пенопласта, звукоизолирующего материала, которым отделывают студии звукозаписи. Только здесь размещалась вовсе не студия.
Над матрасами к стенам гвоздями крепились вертикальные железные полоски с приваренными к ним внизу металлическими кольцами, от которых отходили цепи с наручниками. В западном углу комнаты в небольшой металлической корзине для бумаг стояли кнуты, хлысты, лежали фаллоимитаторы с шипами и кожаные ремни. В комнате пахло грязным человеческим телом, этот запах проникал в сердце и отравлял мозг.
Роберта перестала таранить дверь, но с лестницы все еще доносились ее приглушенные стенания.
Я прошел в восточную часть комнаты. Здесь был след стены, которую снесли, чтобы расширить спальню. На месте ее основания все еще сохранялся гребень из пыльной штукатурки. Мимо шмыгнула жирная мышь с шерсткой, слипшейся в торчащие шипики, и, повернув направо в восточном конце комнаты, скрылась за углом в нише.
Держа пистолет направленным перед собой, я осторожно пошел по комнате, переступая через пакетики с чипсами, информационные листки СААЛМИМ [71] и пустые банки из-под пива, вокруг отверстий которых росла плесень. Кое-где валялись раскрытые журналы, напечатанные на самой дешевой глянцевой бумаге: мальчики, девочки, взрослые, даже животные занимались на иллюстрациях чем-то, что, я точно знал, было не сексом, хотя могло им показаться. Не успел я отвернуться, эти фотографии прожгли себе путь в сознание. Запечатленное на них имело мало общего с нормальным человеческим соитием.
71
СААЛМИМ — Североамериканская ассоциация любви мужчин и мальчиков (NAMBLA) — организация, выступающая в защиту педофилов и мужчин-гомосексуалистов.
Я дошел до угла, за которым скрылась мышь. За ним находилась небольшая, выкрашенная голубым дверца, которая вела в чердачное помещение, заключенное между стеной комнаты и скатом крыши.
Перед ней, ссутулившись, стоял Корвин Орл, держа перед лицом арбалет и упираясь его прикладом себе в плечо. Он пытался целиться, но все время моргал — пот заливал ему глаза. Косой правый глаз очень хотел посмотреть на меня, он снова и снова скачком обращался в мою сторону, но всякий раз, будто влекомый непреодолимой силой, уплывал направо. Наконец Корвин закрыл его и поудобней пристроил приклад к плечу. Он был гол, на груди алело кровавое пятно, выпученный живот тоже перепачкан размазанной кровью, на лице — осознание поражения, смятение, усталая обреченность.