Паучки

– - Э, с богатаго немного возьмешь,-- говорил мне один старик-еврей:-- богатый купит все во-время, оптом, а капиталы наживают по крошечкам, с небогатых людей.

Это уже целая теория о великом значении неизмеримо-малых величин, когда капля долбит камень или из микроскопических ракушек вырастают горные кряжи. Поэтому спекуляция бедности и несчастья доставляет самые баснословные барыши, как это известно всем политико-экономам. Сидя в банкирской конторе Подбрюшникова, я думал о том, отчего наши благотворительныя общества не пустят в ход таких же точно ссудных касс, где, по крайней мере, брали бы законные проценты на капитал -- и только. Ведь существуют же за границей такия кассы, где с бедных людей не берут за заклады никаких процентов... Закладывающая беднота еще может вывернуться при маленькой поддержке, и важно то, что она не будет переплачивать за свое безвыходное положение 300--400% разным благодетелям, в роде Подбрюшникова и К°.

Одним словом, читатель, я немного замечтался и залетел в область совсем несбыточных фантазий. Из этого состояния вывел меня уже знакомый вам разночинец, который толкнул меня локтем и прошептал:

– - Смотрите налево... в дверь.

В полуотворенную дверь можно было разсмотреть отлично меблированную комнату с ореховой мебелью и настоящими шелковыми драпировками. На пороге стояла девочка лет восьми и как-то не по-детски проницательно осматривала собравшуюся публику, т.-е. нас; она была одета в розовое барежевое платьице, открывавшее до самаго плеча полныя детской полнотой руки, с ямочками на круглых локтях. Девочка была очень красива, как бывают красивы дети последней детской красотой, на границе неблагодарнаго переходнаго возраста; особенно хороши были задумчивые темные глаза с длинными загнутыми ресницами и великолепные белокурые волосы, падавшие бахромой на белый маленький лоб. Легкое кружево, охватывавшее шею, точно пеной, ажурные шелковые чулки и прюнелевыя туфельки на ногах свидетельствовали о желании нравиться.

– - Настоящая грёзовская головка...-- проговорил мой разночинец.-- Не правда ли, какая красивая девочка? И сейчас видно, что в этой маленькой фее уже просыпается женщина: посмотрите, как она держит ноги, точно позицию учит... Да. А как она смело смотрит... а?...

Этот отзыв разночинца меня удивил, потому что откуда бы знать этому сомнительному господину о грезовских головках и позициях, а между тем он заговорил языком настоящаго аматера и принялся разсматривать девочку неприятно прищуренными глазами. От девочки не ускользнуло это внимание; она нахмурила брови, сжала пухлыя губки и, не торопясь, скрылась, что заставило разночинца улыбнуться самодовольной, странной улыбкой.

– - Какова... а?-- заговорил он после короткой паузы.-- Это дочь самого Подбрюшникова и будет красавица, уверяю вас. Заметили, как у нея доставлена голова -- роскошь...

– - Знаете, как-то нейдет именно так говорить о детях,-- заметил я, чтобы оборвать разлакомившагося разночинца.-- Детский возраст имеет некоторыя счастливыя преимущества...

– - Совершенно верно... Но я ужасно люблю женщин. Да... видите, в каком я зверином виде, а все из-за женщин!..

Мне показалось, что мой собеседник начинает заговариваться, и я с недоверием посмотрел на его опухшее некрасивое лицо: с такой неблагодарной физиономией трудно было нравиться кому-нибудь.

– - Однако вы за кого меня принимаете?-- заговорил разночинец, поймав мой вопросительный взгляд.-- Ах, если бы вы были на Востоке, где женщина в двенадцать лет бывает матерью,-- о какия там женщины, какия женщины...

– - А вы как это на Восток попали?

– - Помилуйте, три года в Тегеране жил... Как же-с!.. Да... При русском посольстве состоял. Я ведь на факультет восточных языков кончил, служил при министерстве, а потом получил командировку в Персию. Память у меня хорошая была -- восемь языков знал, да и теперь кое-что помню. Саади читал в оригинале... Вот автор, а?.. Его нужно читать именно под персидским небом, в этой восточной обстановке.

– - Как же вы из Персии к нам в Сибирь попали?

– - Из-за женщины... ха-ха!.. Вам это смешно слышать от такого санкюлота, а между тем это так. Я и восточными языками с этою целью занимался, чтобы пожить на Востоке в свое удоволествие. Действительно, скажу я вам, вот сторонка... и какия женщины!.. Раз, ночью, иду я по Тегерану; уличка этакая грязная, узкая, как самая скверная канава. Хорошо-с... Мазанки, сады... Только поровнялся я с одной стеной -- там ведь стены не такия, как у нас: во-первых, из кирпича-сырца их лепят, а потом никакой архитектуры, просто какая-то детская работа,-- тут выступ, там яма, одним словом, ни на что не похоже!-- только иду я по уличке, задумался, и вдруг над самой моей головой этакий смех раздался... Так меня и обожгло! Поднял голову, а там, над стеной из виноградной зелени, два таких глаза, как черные брильянты... Конечно, молод был, искал приключений. Да... Начал я каждую ночь бродить мимо этой стены и познакомился... Оказалось, что это какой-то загородный дворец одного князька; ну, жены тут у него жили. Я познакомился с одной из них, влюбился без ума, а потом в одну такую прекрасную ночь и увез ее... Ей-Богу!.. Конечно, вышел громадный скандал, и, вдобавок, меня поймали почти на самой границе... Ну, понятно, меня со службы в шею, потому что я скомпрометировал все посольство. Мыкался-мыкался я, обехал всю Россию, теперь вот в Сибирь отправился искать счастья. Я, собственно, в Бухару хотел пробраться, да вот на полдороге засел и теперь третий год в вашем Пропадинске переколачиваюсь.

– - Странная история... Чем же вы занимаетесь?

– - Да как случится... Прошения пишу по кабачкам, занимаюсь бухарским языком, суфлером был. А теперь вот притащил в кассу эту штучку...

Мой собеседник вытащил откуда-то из-под подкладки складную зрительную трубку и торжественно раздвинул ее.

– - Настоящая офицерская, тридцать пять рублей стоила,-- обяснил он, снимая с обектива медную накладку.-- Очень хорошая штучка, и так жаль разставаться с нею... Пригодилась бы в Бухаре. Крепился до последняго, а теперь вот приходится ее закладывать, да еще, пожалуй, у выкупить не удастся.

Мы разговорились, т.-е. я собственно хотел проверить моего собеседника и начал его разспрашивать об университете, о профессорах, о Персии, о персидской литературе. Оказалось, что мой разночинец не лгал и действительно был тем, чем выдавал себя.

– - Странно, как вы в самом деле дошли до своего настоящаго положения,-- удивился я в заключение.

– - Бывает,-- философски ответил любитель восточных красавиц.-- Знаете, у меня в Персии была даже какая-то проказа... ей-Богу!.. Ноги раздуло, как бревна, язвы; одним словом, по всей форме. На беду вылечился...

– - Т.-е. как это на беду?

– - Да так... Иногда недурно во-время покончить лишние расчеты с этим лучшим из миров и выйти в тираж. Да вон, кажется, и юбиляры начинают показываться... Однако двенадцатый час! Ах, злодеи!..

Упраздненный представитель восточной дипломатии засмеялся каким-то неопределенным смехом и потянулся рукой за подкладку, где лежала зрительная труба. В публике произошло легкое движение, точно дунуло ветром по траве.

III.

Первым явился кассир, розовый, опрятный старичок в безукоризненной летней "паре" из китайскаго шелка; он, не торопясь, забрался в свою проволочную клетку и с медленной важностью принялся выполнять некоторыя предварительныя манипуляции -- надел золотыя очки, высморкался, причесался, даже поковырял в зубах. Лицо у него носило явные следы безсонной ночи, а красивые глаза так и слипались, как у кота. За ним появились канцеляристы, одетые в сборные костюмы; глаза у всех были заспаны, лица помяты. Они переглядывались между собою, улыбались, зевали и потягивались, передавая шопотом подробности, юбилея, законченнаго где-нибудь в портерной или в дрянном трактире. Последним явился щеголь-бухгалтер; он небрежно кивнул головой кланявшимся канцеляристам и прошел прямо в кассирскую клетку. Началась какая-то очень занимательная беседа, которая ведется после веселых ночей обрывками фраз, полусловами и заспанными улыбками; дожидавшаяся публика могла любоваться открытой белой шеей бухгалтера и его выхоленными руками.

– - Когда же это начнут-то?-- спрашивала с тоской девушка с бледным лицом.-- Уж обед на дворе... Ах, ты, Господи!..

– - Сказано: юбилей выправляли,-- громко ответил фабричный.

– - Это наконец чорт знает что такое!-- возмущался мой дипломат и отправился за обяснениями к кассирской клетке.

Он вернулся оттуда с нахмуренным лицом и сердито проворчал:

– - Оценщика потеряли... Нигде не могут найти и в полицию заявление подали. Вот где подлецы-то...

Публика начала роптать. В комнате набралось человек двадцать; одни уходили, не желая дожидаться, их заменяли новые посетители. Кто-то вполголоса ругал пропавшаго без вести оценщика; одна старушка спала, прикорнувши в уголке. Солнце врывалось в окна целыми снопами яркаго света и заставляло жмуриться и зевать; в комнате делалось жарко и душно. Швейцар спустил парусинную занавеску на одном окне, но солнце упрямо лезло в комнату золотыми пятнами и полосками, которыя разсыпались по мебели, конторским книгам и публике. А кассир и бухгалтер продолжали беседовать самым беззаботным образом, прихлебывая чай из стаканов в мельхиоровых подстаканниках.

– - Это безсовестно так обращаться с публикой,-- роптал дипломат, начиная шагать по комнате.

Появление самого Подбрюшникова на мгновение заставило роптавшую публику притихнуть. Он вышел из той двери, в которой недавно стояла девочка, поздоровался со служащими и прошел прямо в кассирскую клетку, куда ему сейчас же был подан свежий стакан чаю. Его приветствовали горячими рукопожатиями и какими-то комплиментами по поводу вчерашняго торжества, на что он отвечал легкими кивками головы. Это был видный и красивый господин неопределенных лет, с легкой лысиной в белокурых волнистых волосах; одет он был безукоризненно; на жилете болталась двойная массивная золотая цепь, на толстых и коротких пальцах блестели крупные брильянты,-- вообще, это был настоящий "банкир", как их описывают в бульварных парижских романах.