Пауки

— Что ты плетешь, Раде! — удивился Илия. — Какой рабочий день, какой труд! Откуда ты взял? Господь с тобой! Все отдадим земле, да будет она благословенна: и труды, и старанье, и пот наш!.. Не дури, нет у крестьянина лучшей кормилицы.

Раде умолк. «Такой долг, такой огромный долг!» — думал он; им вдруг овладел страх, точно семье грозило в ближайшие дни разорение. Так бывало летом, когда он со страхом следил за седой градовой тучей, которая несла гибель его посевам.

Наконец в один осенний день у Раде, в доме Илии, родился сын. И хотя холода еще не наступили, круглые сутки в доме горел очаг, чтобы согреть мать и ребенка. Раде сходил за дровами в лес, совсем не думая о леснике, несмотря на то, что закон о лесных порубках карал строго и неумолимо и кое-кому из порубщиков пришлось уплатить крупные штрафы и возместить казне убытки.

Ребенок рос, и в душу Раде закрадывалась тревога о повседневных нуждах семьи — он все усердней отдавался домашним и полевым работам.

Если бы не этот отцовский долг, Раде был бы счастлив и ни с кем из односельчан не поменялся бы судьбой. Помаленьку бы работал, копил и приобретал. Чего ему еще? Только бы сводить концы с концами.

«Но куда там?! И здорово же отец задолжал», — думал Раде, заглядывая в стоявшую подле очага люльку, где под толстым шерстяным одеялом спал маленький Илия.

Потому-то Раде и выспрашивал вечно отца о домашних делах и хотел точно знать, на каких условиях совершена покупка земли. Он узнал, что за тысячу пятьсот талеров приходится платить ежегодно не малые проценты — двадцать четыре новчича на талер. Раньше платили на талер плету, сейчас хозяин снизил процент, желая убедить Илию в том, что хочет облегчить его положение.

Кроме того, были долги по магазину, да и потребности семьи росли с каждым днем. «Удастся ли с честью справиться с долгами, как бы газда нас не опозорил?» — твердил Раде отцу и, глядя в огонь, мешал кочергой пылающие угли.

— Беда, и только! Сейчас-то и сам я понял… — задумчиво тянет отец. — Но нельзя было иначе, никак нельзя… Неужто отдать землю в чужие руки? Знаешь, сынок, ведь в те дни я точно в лихорадке был!

Раде смотрит на отца. Его взгляд останавливается то на морщинах у подслеповатых глаз, то на отвислых усах: Раде замечает, что отец как-то вдруг постарел. Илия почувствовал на себе взгляд сына и, чтобы ободрить его, сказал:

— Не бойся, Раде! Конечно, долгов много, зато есть и земля, наша кормилица!.. Скот и земля принесут нам деньги. Будем сажать больше табаку… откормим двух-трех свиней…

— Не станем колоть кабана для дома, — добавляет Раде.

— И не надо… разговеемся бараниной! — соглашается старик.

Раде пользуется случаем, — отец так разговорчив сегодня, нужно ему напомнить о монисте — приданом сестры.

Сестра и мать уже много раз просили его об этом.

— Соберем, что ли, и ее, а там что бог даст!.. — сказал он отцу.

Цвета приглянулась сыну Войкана, Радивою.

Встречаются они большей частью на пастбище. В хорошую погоду садятся друг против друга на камни, греются на солнышке и пасут скотину. Над ними высится гора, изрезанная оврагами, долинами и пещерами; вокруг — пастбище, повсюду раскиданы огромные камни; расположившись на этих камнях, пастухи приглядывают за скотиной, чтоб не забралась в заповедник; чуть пониже речка, поля, среди полей зеленеют лесистые холмы. От нечего делать Радивой и Цвета перекидываются словами; бывает, Радивой, вдруг распалившись, кинется к ней, она — от него. Цвета пошла не в отца, мало похожа и на брата Раде: она маленького роста, глаза испуганные, проворному охальнику Радивою ничего не стоит ее догнать. Схватит и укусит за шею, а то повалит где придется на землю и тискает или запустит руку за пазуху. Девушка не противится, пока не заметит в его глазах дикие огоньки и не почувствует его руку под одеждой. Он, весь в поту, позабыв юношеский стыд, впадает в неистовство… а она едва дышит… Соберет остатки сил, чтобы скинуть его с себя; охваченная страхом, просит, молит отпустить ее — он уступает, девушка отодвигается подальше, и они снова беседуют, уже не садясь.

Отец купил Цвете монисто, причем за продырявленные плеты платил газде Йово полноценными, а пошло их на монисто ровно две сотни.

Однажды Радивой сказал Цвете, что на девичий семик уведет ее из коло.

— Давно пора, с тех пор как умерла мать, у нас как в хлеву: некому держать дом в чистоте, мужчин обстирать. Я и отцу сказал, он согласен.

Девичий семик уже не сегодня завтра, а Цвета пока никому в семье не сказала о намерениях Радивоя. Наконец, поразмыслив, решила довериться Раде: с ним она чувствовала себя свободней, чем с другими, он самый обходительный в семье и к ней относится лучше других домашних. Цвета поджидала Раде на дороге, зная, что он непременно пройдет здесь, возвращаясь с дровами. Увидав Раде, пошла ему навстречу.

— Раде, брат, — пролепетала Цвета, глаза у нее налились страхом, ресницы дрогнули и опустились, — тебе не будет жалко, если Радивой в воскресенье уведет меня из коло к себе?

— Да пора бы, — ответил Раде. — Что ж, счастливо!

— Но я не смею признаться ни отцу, ни матери. Мне сказали, будто отцу не хочется окончательно потерять милость попа Вране… Мне-то ведь веру придется переменить, да и мать словно жалеет…

— Но мать ведь тоже из православной семьи, — заметил Раде, — и ничего с ней не случилось! — Раде засмеялся. — Сейчас по-нашему крестится…

— А я буду по-ихнему, — перебила его сестра, — бог один! Но ты, Раде, замолви словечко, тебя они скорей послушают!

В городе на девичий семик Радивой бешено пляшет в коло, потом выходит с Цветой из круга и танцует с ней отдельно. Он то весел, то чего-то злится, не дает себя переплясать, пляшет с ней, словно побился об заклад.

На городской площади слышится звяканье серебряных монист и топот тяжелых кованых башмаков; пот выступил на загорелых лицах, на солнце поблескивают расшитые бисером безрукавки. Вот распался и большой круг, а Радивой все еще танцует. Цвета устала, изнемогла, на ее счастье утихомирился и Радивой. Обнял ее.

Как раз в эту минуту к ним подошли два друга Радивоя, став по сторонам, крепко взяли их под руки и повели через площадь. Вдруг откуда ни возьмись появился среди площади порядком подвыпивший Петр, Цветин дядя, и преградил им путь.

— Куда ведете девушку? — спросил он.

— Оставь, дай людям спокойно идти своей дорогой! — бросил один из друзей Радивоя; а Радивой, не говоря ни слова, локтем оттолкнул Петра в сторону.

Петр вскипел:

— Не быть, парень, тому, что задумал! — и стал кричать, чтобы Радивой отпустил девушку.

Поднялась суматоха, вокруг них собралась толпа.

Радивой, обнимая Цвету за талию, протискивался сквозь толпу. Петр попытался его задержать, ему помогли кое-кто из односельчан, те самые парни, что враждовали с Радивоем из-за девушки.

Но друзья Радивоя поспешили на выручку, окружили его с Цветой и всей ватагой начали пробиваться вперед. Петр норовил их остановить, а пьяный вдребезги Павел, которому давно уже приглянулась Цвета, схватил девушку за руку, чтобы вырвать из объятий соперника; он давно уже ненавидел Радивоя за то, что тот опередил его.

— Пойдем со мной! На что сдался тебе Радивой?

— Уйди, уйди, говорю тебе! Зарежу! — разъярился Радивой и потянул девушку к себе.

Цвета, оказавшись между двумя озверевшими парнями в толпе народа, просто обезумела, глаза ее расширились, ресницы вздрагивают, а взгляд блуждает по толпе, как взгляд пойманной птицы в руках сорванца. Радивой крепко держит ее одной рукой, другой хватается за нож.

— Вот ее брат! — крикнул кто-то из толпы.

— Раде, братец! — едва вымолвила девушка.