Паутина и скала
Шрифт:
Эстер шла мимо больницы, у бровки тротуара стояла «скорая помощь». Водитель с худощавым лоснящимся, грубым лицом склонился над баранкой, его упорный, одурманенный взгляд жадно поглощал содержание бульварной газетенки:
«Случайные знакомые предаются разгулу в притоне».
«У меня разбито сердце, я любила его!» – восклицает Хелен».
«Двубрачие», – всхлипывает танцовщица и просит утешения».
Эти отвратительные, убогие слова терзали проходившую Эс shy;тер своей гнусной, площадной низостью, вызывая в воображе shy;нии картины унылой, жалкой, идиотской, преступной в своем пустом неистовстве жизни, где имя любви оскверняется соблаз shy;нительными позами, а ужаса не вызывает даже убийство.
А над всем стоял запах крови и дешевых духов. Вот какими были облики всех человеческих чувств:
Страсти – пустое, кукольное лицо и две толстые эротичные ляжки.
Преступления -- освещенные
Любви – «Слушай, девочка, если срочно не увижу тебя, то спячу. Я без ума от тебя, малышка. Никак не могу выбросить мою любимую крошку из головы. Мне во сне снится твое милое личи shy;ко, детка. Твои нежные поцелуи обжигают меня. Знаешь, ма shy;лышка, если узнаю, что ходишь с другим, прикончу обоих».
Горя – мать плачет, позируя фотографу через три часа после того, как ее маленькая дочка сгорела заживо.
Она мертва.
«Порядок, миссис Мойфи, теперь щелкнем вас глядящей на туфельки малышки».
Но она мертва.
«Вот-вот, мамочка. Чуть побольше выражения, миссис Мой shy;фи. Изобразим материнскую любовь. Оставайтесь так!».
Но она мертва.
«Сегодня вечером о вас будут читать в газетах, мамочка. С жадностью. Мы дадим вашу фотографию на всю первую полосу».
Она мертва. Она мертва.
Неужели под ярким, чудесным светом этих великолепных небес, на этом гордом, сияющем острове, переполненном бур shy;лящей жизнью, колыбели могучих судов, величественно воз shy;несшемся в сиянии огней, на этих оживленных улицах, на этой заполненной людьми скале, которую она так любила, где нашла столько красоты, радости, великолепия, сколько не найти больше ни в одном городе мира, выросло чудовищное племя нежи shy;ти, до того омерзительной, тусклой, зверской в своей тупой бес shy;человечности, что живой человек не может взирать на нее без отвращения, ужаса и надежды, что она вместе с той чудовищ shy;ной жизнью, которую создала, внезапно исчезнет под чистыми солеными приливами? Неужели этот город вскормил своей же shy;лезной грудью племя грубых автоматов, каменный, асфальто shy;вый компост бесчеловечных ничтожеств, рыча, идущих к смер shy;ти, о которой никто не пожалеет, с грубыми, бранными, изби shy;тыми, беспрестанно повторяющимися словами, таких же чуж shy;дых природе, крови и страсти живого человека, как громадные жуки-машины, которые они пустили на безумной скорости в неистовый хаос улиц?
Нет, она не могла в это поверить. На этой скале жизни, на этих громадных улицах был мир не хуже любого другого, было столько страсти, красоты, сердечности и яркого великолепия, сколько не найти больше нигде.
Из больницы вышел интерн в белом халате, небрежно бросил свою сумку в машину «скорой помощи», что-то кратко сказал во shy;дителю, взобрался, плюхнулся на сиденье рядом с ним, вытянул ноги, и машина плавно отъехала с трелями электрических звон shy;ков. Интерн лениво оглянулся на людную улицу, и Эстер поняла, что вернутся они с убитым или раненым, в несметной толпе оди shy;ночек одним искалеченным атомом или одним биением пульса станет меньше, интерн отправится доедать ленч, а водитель сно shy;ва с жадностью уткнется в газету.
Тем временем, как и всегда, по этому острову жизни струи shy;лись светлые реки. В большие окна первого этажа больницы вид shy;ны были малыши, сидящие на залитых солнцем кроватках, над ними склонялись нянечки в накрахмаленных халатах, дети с на shy;ивным любопытством таращились на оживленные улицы, вос shy;торженно и беспамятно.
А на балконах над улицей взрослые, которые были больны и боялись смерти, сидели теперь в солнечном свете, зная, что уже не умрут. Они вновь обрели жизнь и надежду, на их лицах было гордое, глуповатое выражение больных, которые ощущали руку смерти на своих сердцах, а теперь с пассивной, нетвердой верой вернулись к жизни. Тела их под больничными халатами казались усохшими, на бледных, впалых щеках росла щетина, ветер развевал их длинные, безжизненные волосы, челюсти их отвисали, и они с глупыми, сча shy;стливыми улыбками обращали лица к свету. Один курил дешевую сигару, медленно, неуверенно подносил ее тонкой рукой к губам, оглядывался вокруг и усмехался. Другой нетвердой походкой ходил взад-вперед. Они походили на детей, родившихся заново, в их взглядах было что-то бессмысленное, недоуменное, исполненное счастья. Они втягивали в себя воздух и свет с жалкой, безрассудной жадностью, их ослабелая плоть, истощенная тяжелым трудом и борьбой за существование, вбирала в себя солнечную энергию. Иногда появлялись и уходили проворные медсестры, иногда рядом
с неловкостью стояли родственники, неудобно чувствующие себя в жесткой, благопристойной одежде, приберегаемой для воскресе shy;ний, праздников и больниц.А между двумя глухими стенами из старого кирпича строй shy;ное деревце с остроконечными ярко-зелеными листьями вы shy;глядывало из-за кромки забора, и красота его среди неистовой улицы, грубости ее стали и камня, была как песня, как триумф, как пророчество – гордой, прекрасной, стройной, внезапной, трепещущей – и как возглас, в котором звучала странная музы shy;ка горестной краткости жизни человека на вечной, бессмертной земле.
Эстер видела все это, видела людей на улицах, все окружаю shy;щее, все заблудшие люди ликующе, неудержимо взывали о жиз shy;ни; поэтому в самых потаенных глубинах души она поняла, что они не заблудшие, и по лицу ее заструились слезы, потому что она горячо любила жизнь, потому что вся торжествующая музы shy;ка, сила, великолепие и пение прекрасной любви состарились и обратились в прах.
39. РАСКАЯНИЕ
Когда Эстер ушла, когда Джордж вытолкал ее и захлопнул за нею дверь, душу его стали раздирать мучительная жалость и не shy;истовое раскаяние. С минуту он стоял посреди комнаты, оше shy;ломленный стыдом, отвращением к своему поступку и своей жизни.
Джордж слышал, как Эстер остановилась на лестнице, и понял, что она ждет – вот он выйдет, возьмет ее за руку, скажет сло shy;ва любви или дружбы и поведет обратно в комнату. И внезапно ощутил невыносимое желание выйти, догнать ее, стиснуть в объ shy;ятиях, снова вобрать в свое сердце, в свою жизнь, принять и ра shy;дость, и горе, сказать ей, что будь она на пятнадцать, двадцать, тридцать лет старше него, будь она седой и морщинистой, как Аэндорская волшебница, она так запечатлелась в его мозгу и сердце, что он никогда не сможет любить кого-то, кроме нее, и потом жить до самой смерти в этой вере. И тут его гордость всту shy;пила в упорную, отвратительную борьбу с раскаянием и стыдом, он не сделал ни шага за Эстер, вскоре услышал, как закрылась наружняя дверь, и осознал, что снова выгнал ее на улицу.
И едва Эстер вышла из дома, его душу обдало леденящим хо shy;лодом сиротливости мучительное, безмолвное одиночество, ко shy;торое в течение многих лет, до встречи с нею, было спутником его жизни, однако теперь, поскольку она покончила с его яркой нелюдимостью, превратилось в ненавистного, отвратительного врага. Оно заполнило стены, чердак и глубокую тоскливую ти shy;шину старого дома. Он понял, что Эстер покинула его, оставила одного в доме, и ее отсутствие заполнило всю комнату и его серд shy;це, словно некий живой дух.
Джордж конвульсивно вскинул голову, будто сражающееся животное, рот его искривился в мучительной гримасе, ступня резко оторвалась от пола, словно он получил удар по почкам: об shy;разы неистовых, невыразимых жалости и раскаяния пронзали подобно тонкому лезвию его сердце, с его уст сорвался дикий вопль, он вскинул руки в жесте смятения и страдания. Потом внезапно зарычал, как обезумевший зверь, и принялся злобно колотить по стене кулаками.
Объяснить свое смятение Джордж бы не мог, однако теперь он с невыразимой уверенностью ощущал присутствие демона не shy;уклонного отрицания, который обитал повсюду во вселенной и вечно вел свою работу в сердцах людей. Это был хитрый, ковар shy;ный обманщик, насмешник над жизнью, бичеватель времени; и человек, видящий все великолепие и трагическую краткость сво shy;их дней, склонялся, будто тупой раб, перед этим вором, который лишил его всей радости, удерживал хоть недовольным, но по shy;корным, во власти своего злобного чародейства. Джордж повсю shy;ду видел и узнавал мрачный лик этого демона. Вокруг него на улицах постоянно кишели легионы нежити: они набивали брюхо соломой, жадно глядели голодными глазами на прекрасную еду, видели, что она их ждет, что на громадных плантациях земли ще shy;дро поднялся золотой урожай, однако никто не хотел протянуть руку за тем, что предлагалось ему, у всех брюхо было набито со shy;ломой, и никто не хотел есть.
О, им было бы легче сносить свое отвратительное поражение, если б они сражались насмерть с беспощадной, неодолимой судьбой, которая лишила их жизни в кровавом бою, перед кото shy;рой они теперь безнадежно лежали мертвыми. Но умирали они как порода тупых, ошеломленных рабов, раболепствовали ради корки хлеба, находясь перед громадными столами, ломящимися от вожделенной еды, которую не смели брать. Это было неверо shy;ятно, и Джорджу казалось, что над этими кишащими ордами в самом деле есть некий злобный, насмешливый правитель, кото shy;рый управляет ими, словно марионетками в страшной комедии, издеваясь над их бессилием, бесчисленными иллюзиями какой-то бесплодной силы.