Павел I

– Странный нынче день! На солнце не больно смотреть, точно и не светит, – сказал Талызин.

Солнце не интересовало Иванчука. Он приятно улыбнулся и вышел из зала. В пустом коридоре было холодно. Иванчук, морщась, потрогал перед зеркалом суставом указательного пальца образовавшуюся у него в последнее время складку между шеей и подбородком («нет, это так, – успокоил он себя, поднимая голову, – вот и нет никакой складки»). Он снял с досадой только что замеченную им на левом плече пушинку от шубы («ох, стала лезть») и прошёл в ресторацию. Она тоже была ещё пуста. Буфетчик симметрично раскладывал на тарелках бутерброды, наводя на них пальцем последний лоск. Лакей, сонно сидевший в углу, вскочил и подбежал к барину, предлагая занять столик. Иванчуку не хотелось есть (в театр приезжали в четвёртом часу прямо с обеда), да и денег было жалко. Столика он не занял, чтобы не давать на чай лакею, но у буфета выпил рюмку гданской водки и поговорил с буфетчиком, внимательно расспрашивая его об артистках и об их покровителях. Буфетчик отвечал неохотно. Иванчук расплатился. В эту минуту в ресторацию вошёл Штааль. В руке у него был букет, обёрнутый в тонкую бумагу.

«Его только не хватало, куды кстати», – со злобой подумал Иванчук. Штааль подходил к буфету, и ограничиться поклоном было невозможно.

– Ты что здесь делаешь? – небрежно протягивая руку, сказал Иванчук первое, что пришло в голову.

– Глупый вопрос, – кратко ответил Штааль, подавая левую руку.

Иванчук вскинул голову от неожиданности.

«Как этот болван озлобился после их похода, аж лицо стало другое. А ведь вернулся с поручением ранее всех и не ранен, слава Тебе, Господи! – подумал он. – Злится, что видел меня с графом Ростопчиным…»

– Мне коньяку дайте с зельцвассером, – неприятно щурясь, произнёс Штааль и взял в левую руку букет с проступавшей на бумаге влагой.

– Белого или жёлтого прикажете?

– Жёлтого.

– Да ведь ты, кажется, не охотник до представлений, – сказал Иванчук, подчёркивая равнодушным тоном, что грубый ответ его задеть не может. – И то, скучно. Я, брат, признаться, зеваю от гипокондрии, когда не Шевалиха… Всё одни персонажи. И на сцене, и в зале.

– Ты мне уже говорил это в Каменном театре.

– Да, да, всегда зеваю, – повторил, несколько смутившись, Иванчук. «Однако, правда, какая у него стала неприятная физиономия. Совсем не тот, что был прежде», – подумал он.

– А когда Шевалье, то не зеваешь? – насмешливо спросил Штааль.

«Да, вот оно что, ведь он за ней волочится, дурак эдакой, – подумал Иванчук. – И букет для неё… Очень он ей нужен, твой трёхрублёвый букет…»

– Что ж, она без экзажерации хороша, [120] – сказал он. – И притом мила необыкновенно… Особливо не на сцене, а дома, – добавил Иванчук, и по лицу его вдруг скользнуло наглое выражение. – Я в четверг к ней собираюсь вечером. Ты, верно, тоже у ней будешь?

120

…она без экзажерации хороша… – без преувеличения (от фр. exageration).

Штааль вспыхнул:

– Так ты у неё бываешь? Как же ты…

Он оборвал вопрос. «Ведь всё равно этот лизоблюд не скажет, как он туда пролез. Какой он стал, однако, противный с тех пор, как в люди выходит!.. И голос жирный эдакой…»

– Бываю, бываю, – с невинным видом ответил Иванчук (он в первый раз получил приглашение). – В четверг уговорился быть у ней с патроном. Ну да, с графом Петром Алексеевичем… А ты разве не бываешь у Шевалихи? Твоё начальство, кстати, тоже её не забывает. Осенька де Рибас-то… Ведь ты при нём состоишь? Да, кстати, ведь он получил абшит! [121] Так ты теперь при ком же?

121

…ведь он получил абшит! – вышел в отставку (от нем. Abschied).

– Ни при ком, – кратко ответил Штааль.

– Ежели я могу быть тебе полезен, с превеличайшей радостью замолвлю словечко, – покровительственно сказал Иванчук. Он охотно давал такие обещания, так как считал, что они решительно ни к чему не обязывают; никогда без надобности не замолвлял словечка.

– И много народу у ней бывает? – перебил Штааль.

– У Шевалихи? Нет, немного, – неопределённо ответил Иванчук.

– Правда ли, будто она в связи с государем? – быстрым злым шёпотом спросил Штааль.

Иванчук быстро оглянулся (буфетчик стоял далеко) и пожал плечами:

– Ну, разумеется, это всякий ребёнок знает…

– А как же княгиня Гагарина?

– Что ж Гагарина? Гагарина Гагариной… Ты бы ещё спросил: «А как же императрица Мария Фёдоровна?» Глупый вопрос, брат, – сказал Иванчук, улыбнувшись от удовольствия.

– Тебя кто ввёл к Шевалье? – как бы рассеянно произнёс Штааль и зевнул.

– Кто ввёл? – так же рассеянно переспросил Иванчук. – Ты знаешь, здесь дует. Ещё получу кашель, и без того физика расстроена… Пойду в зал… Кто ввёл? Право, не помню. Мы давным-давно с ней хороши.

– А я думал, ты по вечерам в ложах, – сказал, с ненавистью на него глядя, Штааль. – Ведь ты стал фреймасоном?

Иванчук опять беспокойно забегал глазами по сторонам.

– Да ты не волнуйся, никто не слышит. Говорят, в «Умирающем сфинксе» много всяких богачей и знатных персон [122] … Или ты не в «Умирающем сфинксе»?.. Ведь, кажется, и государь – масон? Так чего ж бояться? Совершенствуйся, брат, не мешает… Ну, вот теперь молчу, люди идут.

В дверях ресторации показалось несколько человек. Среди них был весело чему-то смеявшийся граф де Бальмен. Он подошёл к буфету и поздоровался с Иванчуком и с Штаалем.

122

«Умирающий сфинкс» – масонская ложа, созданная А. Ф. Лабзиным (1776–1825). Работы ложи «Умирающего сфинкса» начались 15 января 1800 года в Петербурге. Известно, что собрания проводились на Васильевском острове, однако списка членов за первые годы существования ложи не сохранилось.

– Mais je la trouve tres gentille, la petite, au contraire, [123] – громко сказал он, оглядываясь на свою компанию.

– Кто эта жантиль? – покровительственно спросил Иванчук.

Де Бальмен уставился на него круглыми глазами, затем снова покатился со смеху.

– Что ж, как потеплеет, поедем на юг? – спросил он, видимо, тщетно придумывая объяснение своему веселью. – Ведь решено?

– Поедем, ежели отпуск получу. А то работы у графа пропасть, истинный аркан. Может, и вовсе не поеду…

123

А я, наоборот, нахожу её очень милой (фр.).

– Ты у графа по какой части? По Тайной канцелярии? – вызывающе спросил Штааль.

Де Бальмен удивлённо на него взглянул. Иванчук вспыхнул. В это время издали донеслись шумные рукоплесканья, из ресторации все устремились в залу. На сцене, сияя умилённой актёрской улыбкой, стояла, вся в бриллиантах, госпожа Шевалье. Публика бешено аплодировала. У барьера, отделявшего залу от сцены, толпилась молодёжь, восторгу которой кисло-снисходительно улыбались, подбирая под себя ноги, важные люди, сидевшие в первом ряду паркета. Штааль пробился к барьеру, бросил свой букет к ногам артистки и отчаянно захлопал. Аккомпаниатор поднял букет, скромным жестом протянул его госпоже Шевалье и отступил на шаг назад. Красавица улыбнулась Штаалю особо и, опустив голову, поднесла букет к лицу. Ещё несколько букетов упало на сцену. Аккомпаниатор подошёл к клавесину, но не сел. Часть публики продолжала хлопать, часть взволнованно шипела, призывая к тишине. Артистка как бы с трудом оторвала лицо от букета и повернула голову к аккомпаниатору, который тотчас, стоя, опустил руки на клавиши. Молодёжь бросилась по местам. В ту же секунду публика стала подниматься: клавесин играл мелодию «God save the King». [124] Госпожа Шевалье запела по-русски:

124

«Боже, храни короля» (англ.).

Крани, Гаспод, краниМонарка Россов дни,Гаспод, крани…

Она пела, не разбирая заученных слов, произносила их по-французски и сама мило улыбалась своему произношению. Подавленный стон восторга пронёсся по зале. То, что артистка выговаривала «гаспод-крани», ещё усиливало общее восхищение.

…Рассискик он синовИ слава, и льубов;Драгие Павля дни,Гаспод, продли!