Павел. Августин

LXXX

Кем бы ни был «Иоанн» Апокалипсиса, он, в противоположность «евангелисту Иоанну», — злейший враг Павла, который является здесь под видом «лжепророка Валаама» (2, 14) и «лжеапостола» (2, 9; 3, 9). «Павел — Симон Волхв», с которым в Риме борется и которого побеждает Петр; Павлово «восхищение до третьего неба» — полет Симона Волхва, — с этим толкованием Псевдо-Климента (150–160 гг.) согласился бы, может быть, и тайновидец Патмоса. [96] Будут, и в этом толковании, низвергнуты в ад оба, Павел и Симон Волхв.

96

Pseudo-Clement. Homel. XVII. 12–17, 19; Recognit. IV. 36. — Renan. Saint Paul. 304–306.

Злейший враг Павла — Иоанн Апокалипсиса, и Рима тоже — враг злейший.

«Яростным вином блудодеяния своего она (Римская Блудница) напоила все народы» (Откр. 18, 2). — «Кровью святых упоена и кровью мучеников Иисусовых» (17, 6). «За то, в один день, придут на нее казнь и смерть, и будет сожжена огнем» (18, 8). «Воздайте ей так, как она воздавала вам, и вдвое воздайте ей, по делам ее» (18, 6). «Сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг его в море, говоря: „с таким стремлением повержен будет Вавилон (Рим), великий город, и уже не будет его“» (18, 21). «Пал, пал Вавилон, Великая Блудница!» (18, 2) «Возрадуемся и возвеселимся!» (19, 7).

Гибель всего, что мы называем «культурой», «цивилизацией», и если не всего, то многого, за что Павел благословляет Рим, как «власть от Бога» (Рим. 13, 1), — для Иоанна Апокалипсиса есть торжество Иисуса.

LXXXI

Если самая радостная из всех, в мире бывших и, вероятно, будущих книг, — Евангелие, то самая страшная, — Апокалипсис. Ужас ее — в небывалом нигде, никогда, сочетании математики с тем, что нам кажется «бредом безумья», геометрически точной меры — с безмерностью. Тайна Истории — времени есть и тайна Апокалипсиса — вечности: т'aк было, т'aк будет; было, в начале и в продолжении мира, — будет, в конце.

«Здесь — мудрость. Кто имеет ум, сочти число Зверя, ибо это число человеческое; число его — шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13, 18). Вот и для нас все еще, или уже, неотразимое совпадение внешнего, исторического, и внутреннего, религиозного, опыта: две непреложно-точные, математические меры: человек — Зверь, человек — Бог; цель Истории — царство Зверя, или царство Божие.

В этом и Павел согласился бы с Иоанном Откровения, так же как с Петром.

LXXXII

Кажется, в Риме, после бегства Петра, была такая минута, когда все будущие судьбы Церкви, а следовательно, и всего христианского человечества зависели от одного Павла: вынесет ли он или не вынесет, один из всех, всю тяжесть Креста? Вынес, — «Христу сораспялся» воистину (Гал. 2, 19); больше, чем на себя поднял, — принял на себя, так же как Иисус, весь грех, все проклятие всего человечества: сам сделался «грехом», hamartia (II Кор. 5, 21), и «проклятием», kat'ara, за нас всех (Гал. 3, 13).

Чт'o дало ему нужную для этого силу, чт'o спасло? Кажется, то самое, что может спасти и все христианское человечество. В тот последний миг, когда меч уже сверкнул над головой Павла, он, может быть, вдруг понял, как еще никогда не понимал, величайшую тайну всей жизни своей и почувствовал, как еще никогда не чувствовал, ту радость, которой некогда был и будет сейчас «восхищен до третьего неба»; тайна человеческой свободы есть тайна Божественной Необходимости, — Предопределение, pr'othesis: «будет Бог все во всех, — все спасутся».

Понял, в эту минуту, первый святой, Павел, то, чем может спастись и последний из грешников, — что самый святой из святых и самый грешный из грешников — он.

Этого уже никто никогда не поймет так ясно, как Павел, это поймет, через четыре века, почти так же ясно только один человек — св. Августин.

II. АВГУСТИН

I

«Голос мой умолкает, и слова мои заглушаются рыданиями…

Город, победитель мира, побежден; столица Римской империи опустошена пламенем, и граждане ее бегут во все концы мира». — «Светоч мира погас, и, в одном павшем городе, погиб весь человеческий род», — пишет св. Иероним из Вифлеема в 410 году, при первом известии о взятии Рима варварскими полчищами Алариха. [97]

97

Hieronim. Epist. 128. IV. Hieronim. In Ezech. Prolog. B Церкви Восточной Иероним, так же как Августин, не «святые», а только «блаженные». В Церкви же, может быть, не только Западной, католической, настоящей, но и будущей, Кафолической, Вселенской, оба — святые.

Плачет, почти без слов, на одном конце христианского мира, в Азии, у колыбели Христа, в Вифлееме, один из двух великих учителей Церкви, а на другом конце, в Африке, в городе Гиппоне, у Средиземного моря, колыбели христианства, другой великий учитель, в те же дни, при том же известии, не плачет, или не хочет плакать: «Слишком скорбеть не будем о погибших (в Риме), ибо радуются ныне души их, на небе, что избавились, наконец, от всех бедствий земных». — «Да и так ли уж трудно великому сердцу сохранить спокойствие, видя, как рушатся камни, падают бревна, и умирают смертные?» [98]

98

August. Sermo de Urbis excidio VI. (Всюду в дальнейших ссылках на творения св. Августина имя его, для краткости, выпущено.)

Но это спокойствие, кажется, только наружное, — ответ закоренелым язычникам, хорошо помнящим недавние дни Юлиана Отступника и, может быть, тут же, в Гиппонской базилике, в толпе Августиновых слушателей, шепчущих злорадно: «Уж лучше бы он о Риме молчал! О sui taceat de Roma!.. Все эти бедствия миновали бы нас, если бы все еще приносились жертвы богам». [99] Кажется, это спокойствие есть разумный ответ не только язычникам, но и малодушным христианам, слишком поверившим безумному горю св. Иеронима: «Весь род человеческий погиб в одном городе». Знает, может быть, и Августин, что значит для мира падение Рима, и слезы его, остановившиеся в горле, может быть, горячее пролитых слез Иеронима.

99

Sermo. 105, 12. — Quodvuldt. De tempore barbarico. — Pierre Champagne de Labriolle. Histoire de la litt'erature latine chr'etienne. Paris: Soci'et'e d''edition «Les belles lettres», 1920. P. 522.

«Пал, пал Вавилон, Великая Блудница!» — «Возрадуемся и возвеселимся!» — этого, во всяком случае, уже не повторил бы, с тайновидцем Патмоса, ни тот, ни другой; «будем молиться, да приидет Господь и разрушит мир», — не повторили бы они, и с Оригеном, этого:: [100] надо еще миру долго быть, — это они уже поняли оба, и оба, вероятно, согласились бы с Павлом: «Ныне вы знаете, что не допускает открыться ему (Антихристу)… ибо тайна беззакония уже совершается; но не совершится, доколе удерживающий, ho katechon, не будет взят от среды» (II Фее. 2, 6–7). Этот неназванный, таинственный, «Удерживающий», — по обычному толкованию, не кто иной, как миродержавный, некогда языческий, а ныне христианский, Рим. Вот почему конец Рима для обоих есть первый шаг к кончине мира.

100

Oremus ut veniat (Dominus) et destruat mundum. — Origen. In Jes., nov. homel. VI. 4.

II

Знает Августин, — знаем и мы сейчас, что значит родиться если не в конце мира, то в конце одного из миров, — в щели Истории, между двумя веками-зонами, двумя жерновами мелющими, — между тем, что еще не умерло, и тем, что еще не родилось, — двумя кругами той восходящей или нисходящей лестницы, которую мы называем «мировым развитием», «эволюцией»; что значит родиться перед «Нашествием варваров». Этим-то Августин и близок нам, ближе, может быть, всех святых, после Павла, жившего и умершего в еще более тесной щели между веками-зонами, перед еще более грозным Концом. [101]

101

Может быть, больше всего отдаляет от нас Августина его многословная риторика. «Ритор в язычестве», — это понятно и выносимо, но в христианстве трудно вынести, по крайней мере нам, с нашим деловым отвращением к пустословию, особенно к религии: тут, кажется, в нас, грешных, многим Святым неизвестное движение Духа во времени. «Делай!» — говорит Иисус Павлу, на пути в Дамаск; «читай!» — говорит Августину «Глас Божий» (tolle — lege! Возьми — читай!). Павел прежде всего — «делатель»; Августин — «читатель» и уже потом «делатель». Вечный «книжник», «многописец». Одиннадцать огромных фолиантов Бенедиктинского издания, 80 дошедших до нас книг, составляют лишь третью часть всех «Творений Св. Августина». Он и сам признается, что одержим «похотью слов», libido verborum. «Лавочником слов», venditor verborum, сам называет себя (Confess. IX. 5. 1). Тридцать лет «торговал болтовней», loquacitatem… vendebam (Confess. IV. 2. 1), в Тагасте, Карфагене, Риме, Милане, и это не прошло ему даром: «ритор», не только в язычестве, но и в христианстве, — спорщик, диалектик, первый схоластик средних веков, «новый Цицерон», «бог красноречия» (Sekund. Epist. ad August. III). О, конечно, не только это, но и это! Даже в лучших книгах Августина, в «Исповеди» и в «Граде Божием», — целые, для нас непроходимые, Сахары слов. Он это и сам сознает: «Веру я опустошал пустословием жалким и неистовым» fidem… misserima et furiosissima loquacitate vestabaram (De dono persever. II. 55). Да, «Сахары слов», но в них — оазисы, такие райские, что стоит пройти пустыню. Чувствуется иногда и сквозь риторику, что св. Августин — последний великий латинский поэт, — может быть, единственный уцелевший мост между Виргилием и Данте. «Я почти всегда недоволен тем, что говорю… и страдаю оттого, что слова мои не выражают чувства. Как бы я хотел сказать другим все, что испытываю! Мысли иногда пронзают душу мою, как молнии, но слова холодны, медленны и длинны» (De cathis. in rudib. III. 4). Это мог сказать только великий поэт. «Длинные, холодные», серо-свинцовые тучи слов, и вдруг такие молнии, как эти: Знаешь только то, что делаешь, и тем больше знаешь, чем больше делаешь (Regis Jolivet. Saint Augustin et le n'eo-platonisme chretien. Paris: Deno"el et Steele (1932). P. 160).

Люби и делай, что хочешь (In epist. loan. VII. 8).

Любить не себя, а Бога — значит любить себя (Tract, in loan. 123, 5).

Только Тебя узнав, Господи, себя узнаю. Noverim me, noverim Те (Soliloq. II. 1).

Я заблуждаюсь, значит я есмь (De civit. Dei. XI. 26, 7. — De Trinit. X. 14).

Прав Паскаль: cogito, ergo sum, найдено за тринадцать веков до Декарта. Перед этой чудесной, в самом деле, «молнийной» краткостью, Юлий Цезарь и Тацит кажутся «длинными». Есть у Августина и целые страницы, где обнажение души человеческой, ее «живые рассечения» напоминают лучшие страницы Толстого и Достоевского; есть «монологи», soliloqia, большей глубины и силы, чем гамлетовское «быть или не быть?». Но и мертвые, как будто, «цветы красноречия» напоминают у него иногда, волшебною прелестью, искрящиеся лунным огнем, на оконных стеклах, цветы мороза. Вспомним также, прежде, чем судить Августина-ритора, что и риторика иногда бывает искренней: под сложностью как будто лживых слов может быть простое и правдивое чувство. Вспомним, что и актер, играющий на сцене, умирает иногда настоящей смертью: кажется, «ритор» Августин — такой, нечаянно или нарочно, чем-то смертельно ранивший себя, актер. Чем же он ранил себя? В этом, конечно, весь вопрос.

III

Близок нам Августин и другою мукою: он — такой же и тем же на смерть раненый или ранивший себя, как мы. «Вера, ищущая разума», по слову св. Фомы Аквинского, «противоположного близнеца» его и продолжателя, — вот общая рана, его и наша. [102]

«Я не верил бы, если бы не думал (разумом не понимал), что надо верить», — скажет Фома Аквинский, и Августин мог бы сказать. [103]

Поняли оба, или думают, что поняли, почему Господь не сказал: «истину почувствуете», а сказал: «познаете истину». Вера для них обоих есть пережитая сердцем истина разума. «Вера ни в чем не может противоречить разуму», — думает Фома, и Августин думает так же. [104]

102

Fides quaerens intellectum. — Antonin Gilbert Sertillanges. Saint Thomas d'Aquin. (Paris): E. Flammarion (1931). P. 54.

103

Edgar de Bruyne. S. Thomas d'Aquin: le milieu, l'homme, la vision du monde. Paris: G. Beauchesne, 1928. P. 65.

104

Sertillanges. 60.