Павильон Дружбы

— Обещай! — голос становится громче.

— Да никому я не скажу, успокойся ты…

Толчок, робкое движение навстречу, кольцом сомкнувшееся на шее руки.

— Эй, а тебе нравится… Сдохнуть мне на этом месте, ему нравится!

— Колло, сделай одолжение — помолчи.

— Еще чего. Вот помру — тогда и заткнусь.

Пустота огромного танцевального зала, темный осенний ветер колотится в окна Павильона. Тепло двух слившихся тел, судорожный вздох, объятие.

— Ты ведь обманываешь меня, да, Колло? Тебе просто хотелось уложить меня и вставить свою хреновину…

— Да ни за что на свете! — здесь и сейчас Колло искренне верит произнесенным словам. Как же можно обмануть того, кто доверился тебе, кто наконец смирился с неизбежным, позволив осуществить наяву все твои мечты? Ну да, Фабр при необходимости сам кого хочешь обведет вокруг пальца, но сейчас Колло уверен, что не станет обманывать дружка. Он честно похлопочет завтра перед Максимильеном за арестованную труппу Театра Нации. Чем Верховное Существо не шутит, может, удастся обратить начатое вспять, проштрафившихся комедиантов вышлют в провинцию, а Шиповничек останется с ним, на всякую ночь, навсегда, до самой смерти… — Обещал — значит, сделаю, не страдай.

Колло переводит дух и негромко, почти нежно окликает «Франсуа, а Франсуа…», зная, что Эглантин сейчас вздрогнет от удивления. Крещеные имена нынче не в чести, как пережиток религиозного прошлого, обитатели Тюильри и горожане предпочитают обращаться друг к другу по фамилиям или прозвищам. Колло свое имя вообще терпеть не мог, а имечко Фабра выяснял обиняками, у общих знакомцев. Имя как имя, традиционное настолько, что дальше некуда, но удивительно подходящее Фабру. Даже странно представить, что его можно назвать как-то иначе. Франсуа Эглантин, Шиповничек, его нынешняя подстилка и пассия, наконец-то смирившаяся со своей истинной участью и отвечающая хоть и не со «страстью пламенной», но вполне усердно и старательно.

Где ж тебя раньше носило, цветочек несбиранный?

— Франсуа, какого хрена ты столько лет упрямился, а?

— Предвкушение удовольствия порой намного слаще самого удовольствия…

— Фразочку сам придумал или спер у кого-то, как всегда, плагиатор несчастный?

— Сам. Колло, нельзя хотя бы самую малость поосторожнее?

— Нельзя. Потерпишь, ничего с тобой не сделается.

Сладкая, сильная судорога финала, мгновение беспамятства и темноты, дрожь в напряженных мышцах и долгий, шумный выдох. Острый, кисловато-медный привкус на языке, щекочущие капли испарины, сползающие по бокам и оставляющие за собой влажные, холодные дорожки. Лежать бы так часами, прижавшись друг к другу, и наплевать, что жестко и вдоль пола текут струйки морозного воздуха из парка, от которых пробивает озноб.

— Колло, будь другом, слезь с меня.

— Ты куда-то спешишь? — разумеется, Колло не двинулся с места.

— Если наше соглашение остается в силе, мне нужно дописать начатое, — голос у Фабра чуть осипший, словно после долгого крика, хотя он не орал, сдерживался, кусая губы. Только под самый конец начал стонать — глухо, болезненно, всякий раз стараясь отвернуться, ненавидя себя за издаваемые звуки, но не в силах одолеть собственную природу.

— В силе, в силе… — удовольствие было подпорчено. Поднявшись на ноги, Колло выместил раздражение на ни в чем не повинном диване — несколькими рывками отломав резные подлокотники и треснув по спинке так, что та отвалилась. Изогнутые диванные ножки тоже были безжалостно отломаны. Под звяканье разлетающихся гвоздей сработанный в дворцовых мастерских изящный предмет меблировки превратился в две лежанки, зато Колло несколько успокоился и объявил: — Вот. Спать здесь буду. А ты — рядом. И не вздумай смыться куда, слышишь?

— Куда я денусь… — лежавшая ничком на полу фигура задвигалась, шипя сквозь зубы, неловко и осторожно садясь. Фабр перебрал спутанный ворох сукна, шелка и полотна, отделяя свои вещи от вещей Колло, медленными, дергаными движениями натянул рубашку и панталоны. Встать у него получилось со второй попытки. Колло за это время резво пробежался по залу, вернувшись с охапкой бывших портьер и отрезов холста, использованного на обшивку Скалы, и соорудив из вороха пыльных тряпок и диванных подушек вполне приемлемое ложе. Плюхнулся, шустро закопался в ткань, как зверь в опавшие листья, и заявил:

— Долго не сиди, а то мне скучно.

— Ну так ложись и спи, — огрызнулся Эглантин.

— Я в одиночестве спать не умею, — с достоинством возразил Колло.

— Где уж тебе… Ты, наверное, ни единой ночи в жизни не провел один. Все, помолчи, не мешай мне.

В кои веки Колло не стал затевать перебранку, а послушно притих, глядя со своего лежбища на сидевшего за столом Фабра. Мерно поскрипывало перо, одна за другой догорали свечи, усталость все же взяла верх — и Колло задремал, сквозь некрепкий сон ощутив, как спустя какое-то время кто-то приткнулся рядом с ним и устало вздохнул.

* * *

Свернувшаяся калачиком на своей узкой койке Либертина так и не сумела заснуть. Вставала, смотрела в окно, на черный парк и луну в облачном небе, прихлебывала холодную, застоявшуюся воду из графина, пыталась считать прыгающих через забор овечек и шепотом повторяла затверженные наизусть куски пьес. Не помогало. Невольно представлялась Николь в стенах Консьержери — а говорят, там не хватает места, заключенных держат в переполненных камерах, там наверняка холодно и сыро, она наверняка простудится, подхватит лихорадку…

К рассвету Либертина взвинтила себя до состояния еле сдерживаемой паники и, не в силах больше оставаться в комнатушке, спустилась вниз — сама не зная, что собирается предпринять. Павильон казался теперь в два раза больше и куда светлее — Скалу все-таки выволокли наружу, она победоносно торчала среди черных ветвей облетевших каштанов — солнце дробилось в давно не мытых стеклах и пыльных зеркалах. Либертина на цыпочках подкралась к ширме, осторожно заглянула: спит Фабр или, подобно ей самой, мается бессонницей?

Почему-то увиденное ничуть ее не удивило. Ворох темно-синей ткани, расшитой лилиями и розами, взъерошенная чернявая голова и лежащая рядом с ней каштановая, стопка исписанных листов посреди стола, распластавшаяся на полу черная куртка и валяющаяся поверх нее длинная шпага в потертых ножнах.

«Я могла бы взять ее и ударить Колло, — холодно, на удивление взвешенно подумала маленькая танцовщица, глядя на оружие, на маленькие искорки, блестевшие на вытертых изгибах чашки, выполненной в виде сплетенных ветвей. — Но, скорее всего, он бы проснулся, и у меня ничего бы не получилось. Это только на сцене можно запросто убить человека, а в жизни — нет… Почему, ну почему он так поступает с нами…. с собой?»

Девушка невольно вздрогнула, заметив, что Эглантин не спит, но пристально смотрит на нее. Из складок ткани показалась рука, вытянутый указательный палец требовал: «Отойди и подожди». Либертина послушно попятилась, смотря, как Фабр осторожно, стараясь не разбудить спящего Колло, выбирается из-под старых штор, поднимается на ноги и взлезает в бриджи.

Не сговариваясь, они отошли подальше от ширмы, к окну, за которым тянулся парк.

— Я не собиралась подглядывать. И я никому ничего не скажу, — Либертина пыталась выдержать сухой и сдержанный тон: «Это ваше дело, которое меня ничуть не касается», но Эглантин отрицательно покачал головой: