Паводок

Черт бы его побрал, но он прав.

— Я должен поговорить с Гуннаром.

Стейн Уве стал под вишней, сорвал несколько цветков.

— Это мы сделаем попозже. Сперва я поеду в управление и подниму дело из архива. А ты своди Нину куда-нибудь, помирись с ней. Возьми мой «фольксваген». В машине разговор легче идет.

Мне было неловко от неожиданно установившегося между нами доброжелательного тона, и я надеялся, что дальше этого дело не пойдет. Пальцы у него подрагивали, наверняка хочет похлопать меня по плечу или пожать руку, а я стоял, наблюдая за ним, и ждал, когда это кончится.

Нина показывала в сторону Грёнберга, за дельтой. Дорога на Грёнберг исчезла. Футбольное поле тоже скрылось под водой. Надувная лодка скользила по свинцово-серой глади между воротами, таща на буксире что-то с виду похожее на холодильник. Мост пока не затопило, но, как выяснилось, движение там перекрыли. Мы поехали в гору, к туннелю, где долина сужается и река становится узкой и очень глубокой. В нескольких километрах к северу от туннеля река опять расширялась и уходила в провал ущелья. Нина опустила окно, и задолго до поворота я услыхал грохот воды. Подъехал к дорожному ограждению, вылез из машины, глянул вниз, в ущелье. Квенна с ревом мчалась меж угольно-черных скал, клокочущие валы взметались высоко в воздух, и над белыми каскадами в тумане брызг стояли полосы радуг. Асфальт под ногами дрожал. Нина повернулась, глядя на реку, которая длинной излучиной огибала мыс и дальше резко сужалась. Она куда-то показывала рукой. Посреди потока виднелись три коровы — беспомощно дрыгали ногами, стараясь держать голову над водой. Я велел Нине отвернуться, но она точно завороженная смотрела, как коровы боролись за свою жизнь, однако к берегу приблизиться не смогли, течение увлекло их прочь и, словно игрушки, швырнуло в стремнину ущелья.

Я взял Нину за плечи, посадил в машину. Взглянул на небо. Над головой летит облачная пелена. Кое-где в разрывах проблески синевы. Я спросил, как насчет съездить в Брекке, посмотреть на Йёрстад. Она вроде бы хотела что-то мне сказать, но не ответила, глядела вниз, на реку. Мы поехали дальше. На обочине кое-где были припаркованы автомобили, а на дамбе ниже по склону стояли люди с биноклями. На съезде с главной дороги супружеская пара в спортивных костюмах поставила раскладной столик. Оба сидели на стульях, закусывали и смотрели на разлив. Мы подъехали к Сунде. Там во дворе стояло штук десять машин — импровизированный приют для бездомных. Похоже, за последние несколько сотен лет паводка сильнее этого и правда не бывало, подумал я. Но страха не чувствовалось. Тихо, солнечно, тепло, Квенна спокойно и неторопливо несла мимо свои воды, усеянные всяким мусором, а внизу, в Мелхусе, по водной глади сновали катера и лодки, народ вылавливал вещи.

В нескольких километрах южнее Вассхёуга были выставлены заграждения. Дорога и здесь пострадала от оползней. Я съехал на обочину, подошел к одному из ленсманов, стоявших возле заграждения. Бросил взгляд на реку, но Мелё отсюда видно не было. Я спросил у ленсмана, как тут обстановка. Он ответил, что, по слухам, все усадьбы до самого Юна выстояли. В холмах к северу от Юна снесло дамбу, и вода смыла несколько мелких хуторов. Двое стариков погибли. Минуту-другую я смотрел на мутный бурый поток, хлеставший вниз по склону среди деревьев, потом отвернулся и зашагал назад к машине.

— Наша усадьба стоит, — сказал я Нине.

Она взглянула на солнце и тихонько обронила:

— Замечательно.

— Может, заедем куда-нибудь и перекусим?

Южнее туннеля, возле указателя, сообщавшего о достопримечательностях, я свернул. Съехал на площадку с заброшенным домом и, подхватив сумку-холодильник и одеяло, не спеша двинул к реке.

Лужайка сплошь пестрела цветами. Ограда у берега скрылась под водой. Бабочки порхали среди поповника и наперстянок. Я расстелил на траве одеяло. На опушке по-прежнему стояла старая ванна, служившая поилкой для коров, которые раньше тут паслись. Я несколько раз бывал здесь. Народ сюда заглядывал редко, тишина вокруг, птички поют да комары кусаются, вот и всё. Я достал стаканы, одноразовые тарелки, ножи. В сумке нашлось несколько бутылок пива, еще холодного; я нарезал зелень, испанскую колбасу и хлеб с кунжутом, разложил все на одеяле. Нина посмотрела на еду. Обычно продукты из той лавочки ей не нравились. Все, как она говорила, вонючая отрава — и оливки, и чесночная колбаса, и сыр бри. Ничего, за исключением норвежского вымоченного мяса или рыбы, она на дух не принимала. Сервелат и рыбные биточки были в самый раз. Нина попробовала и принялась за еду, без жалоб.

Минуту-другую я наблюдал за ней.

— Ну как? Вкусно?

— Вполне, — кивнула она, продолжая есть, откупорила себе и мне по бутылочке пива.

Мы не разговаривали, слушали щебет птиц, жужжание насекомых, шум реки. Желна застучала по сухой сосне неподалеку. Удивительно, как она только может раз за разом лупить башкой по твердому, как камень, дереву, ни голова у нее не кружится, ни наземь она не падает. У дятлов, что же, не бывает головной боли? И сотрясений мозга не случается? С какой стати Господь Бог надумал сотворить птицу, которая всю свою жизнь долбит клювом твердокаменные деревья и столбы?

— Почему ты не уезжаешь? — спросила Нина.

— Ты имеешь в виду — из дома?

— Тебе скоро тридцать. Все твои ровесники разъехались.

— А зачем? Я люблю встать пораньше, раздвинуть шторы и окинуть взглядом все те же знакомые луга и поля, люблю шагать с ведром через двор, или поставить под вечер сети возле Хисты, или сидеть в сумерках, слушая, как в Брекке воют собаки. Люблю ходить с Юнни на охоту, стрелять мелкую дичь.

— От этой любви ты вечно на всех и кидаешься?

Посреди лужайки росла одинокая береза. Я смотрел на ее высокую шелестящую крону. Листочки трепетали, и солнце взблескивало в этих трепетных ладошках.

Нина сняла кофту, подошла к березе, села, прислонясь спиной к стволу, подставив лицо солнечным лучам, и закрыла глаза. От детской пухлости в ней не осталось и следа. Некоторые девчонки здесь, в горах, взрослеют непостижимо рано. Природа словно решила, что лет в пятнадцать им уже пора становиться взрослыми.

Я собрал остатки еды и спустился к наскальным рисункам, выбитым в каменной стенке на высоте двух-трех метров. До вершины, пожалуй, метров десять будет. Туда, к обрыву, охотники гнали через лес оленей и лосей, животные падали с кручи, разбивались о камни. Как говорил мне один мужик, рисунки потому и сделаны, что народ считал: так они заманят сюда животных, а те упадут и погибнут. Даже верили, что лось, едва его нарисуют, практически уже мертв. Тонкая мысль, только, по-моему, сомнительная. Я в каменном веке не разбираюсь, но с какой стати они должны были в это верить? Зачем тогда вообще ходили на охоту, если думали, что добыча и без того лежит под обрывом? По-моему, у них было для этого много разных причин, в том числе и такая: они сочувствовали животным, которых убивали. Я, конечно, не ходил по Мелхусу и не твердил всем подряд, что люблю животных, но, кажется, знал среди родни кое-кого, кто был совсем другим, не мог ничего сказать, и глаза у него не поймешь какие — умные ли, глупые ли. Животные просто существовали рядом с нами, ходили, издавали звуки, мычали, блеяли, а зимой от них шел пар. Я спустился к реке. У подножия горы она образовывала маленькую бухточку, где вода, покрытая пеной и желто-бурой пыльцой, плавно закручивалась спиралью, кружа заодно ящик из-под фруктов, перекореженные сучья, зеленые ветки и пластиковые бутылки от шипучки. Какая-то рыбина — не то крупный хариус, не то форель — плеснула в течении, и опять все стихло.

Возле самого берега я заметил игрушечное ружье с голубым прикладом. Знакомая вещица. На одной стороне приклада я сам выжег точечками — ЮННИ. Наклонился и вытащил игрушку из воды, вспомнив, что лежала она в стенном шкафу на втором этаже. А теперь вот оказалась в реке. Я уже пробовал представить себе, что со мной будет, если я услышу, что нашу усадьбу смыло. Думал, будет плохо, но сейчас у меня по-страшному засосало под ложечкой, когда я вообразил себе лужайку, залитую паводком, без дома, вообще без единой постройки. Знал ведь, что означает иметь кров и как все там взаимосвязано и взаимозависимо. Почему в Херслеве у рагу вкус такой, а в Арле совсем другой? Почему у одного и того же вина разный вкус в Турине и в Бергене? Достаточно растереть в пальцах комочек земли и понюхать. В других местах у нее совершенно иной запах, не как здесь. Вот такие дела. Либо бери все это с собой, либо забудь. Я плюхнулся на камни, облокотился на колени, размышляя о том, что жилого дома нет и что сделать можно только одно, а начинать надо с визита к уездному агроному.

Я вернулся на поляну. Нина по-прежнему сидела, прислонясь к дереву. Ветерок шевелил ветки, трава была высокая, зеленая, цветы покачивались, а среди травинок шныряли шмели, грузные, с желтыми мешочками на задних лапках.

Нина открыла глаза, сощурилась.

— Что случилось?

— А разве что-то случилось? — спросил я.

— Ну, с усадьбой? — Она встала.

— Да нет, ничего.

Мы посмотрели друг на друга.

— О чем вы со Стейном Уве говорили?

— О тебе и Хуго, — ответил я.

Мы оба переминались с ноги на ногу, не смея продолжать.

— Ладно, поехали обратно, — наконец проговорил я и взял ее за руку.

Она уперлась. Я сказал себе, что понимаю ее и никоим образом не стану принуждать. И зашагал прочь, не торопясь выбрался на тропинку, что вела к машине. В руке я нес сумку, на плече — одеяло. Нина скоро догнала меня и пошла рядом.

Потом вдруг остановилась и тихо сказала:

— Это всё он.

Я обернулся, посмотрел на нее.

— Я не знала, о чем речь. Не знала, что это плохо. Он был тогда такой милый, добрый. Столько для меня делал. Помнишь? В тот раз он был добрый. — Из глаз у нее брызнули слезы, и она поспешила прочь.