Пчелиный пастырь

— Это пчелы, парижанин!

Ах, пчелы! Стало быть, речь шла о Капатасе и его пчелах. У Эме было к пчелам врожденное отвращение — отвращение городского ребенка, вскормленное боязнью укуса, без конца внушаемой мамашами.

Раздался звучный голос:

— Это поющее дерево.

Эме обернулся. Никого, кроме полыхающей синим и алым пламенем Анжелиты в тени и на солнце. Она поднялась, и прядь влажных волос упала ей на лоб. И тут он увидел кряжистого, как дерево, человека, который произнес эти слова.

— Откуда ты взялся, старый волшебник?

— Из дерева, красавица. Там рой. Вы не беспокойтесь. Пчелы любят художников. Они любят неторопливые движения.

— Значит, раз я люблю позировать, я до рождения была пчелой!

Эме просунул щетиной кверху кисти в отверстие палитры, предназначенное для большого пальца, и, не очень-то успокоенный, последовал за Анжелитой и Капатасом.

Капатас был высок — около метра восьмидесяти. Он носил крестьянскую рубаху цвета индиго, усеянную бирюзовыми цветочками и светло-желтыми крапинками. Эта жеманность не гармонировала с простотой ворота рубахи в сантиметр шириной, к которому можно было пристегнуть нарядный крахмальный стоячий воротничок. Подтяжки кровавого цвета тоже были в цветочках. Короткая шея, словно из потрескавшейся глины, сразу исчезала в пакляных волосах, в которых перемежались седые, белокурые и каштановые пряди, словно в излюбленных Праксителем и Скопасом коротких шевелюрах воина или пастуха.

Рой в двухстах метрах от того места, где рисовал Эме. Под деревом с другой стороны вверх дном лежала соломенная шляпа пчеловода. Рой каждую секунду принимал новую форму, словно бурдюк, только бурдюк, наполненный не вином, а гневом. Некоторые пчелы отделялись от роя, подлетали к людям, а потом снова возвращались к своему облачку.

— Ты это свой рой собираешь, Капатас?

Как была изменчива Анжелита! Ее голос звучал всякий раз по-иному в зависимости от того, с кем она говорила. С Майолем она был почтительна, с Гориллой насмешлива, с Эме она говорила как старшая сестра (скорее, не сестра, а мать, только он не желал признаваться себе в этом), а вот сейчас, когда она заговорила с Пчелиным пастырем, в голосе у нее возник другой оттенок почтительности, не менее искренней, но более фамильярной.

— Это вечером. В улье самое меньшее два кило наберется.

— Будешь есть с нами карголаду?

Капатас был красив. Могучая мускулистая старость. Как и говорил Майоль, у него был низкий лоб под прямой линией стриженных в кружок волос, лучики морщин под глазами доходили до середины щек, львиный нос вычерчивал единой чертой двойную аркаду, губы были изогнуты, и эти молодые губы не гармонировали с челюстью Самсона. Он был небрит, на его светлой коже белела щетина.

— Не откажусь. Но дайте время приготовить домик для этой маленькой республики.

Он удалился размеренной и нисколько не усталой походкой. Казалось, что годы прошли для него незаметно.

Эме снова взялся за работу. Гудение продолжалось, но вскоре он перестал его слышать. Художникам хорошо известно, что это значит: это значит, что дело идет на лад. С хутора Рег Баньюльс казался гитарой, небрежно лежащей поперек Байори — тоненького ручейка для серых осликов и прачек. Перспектива на холсте начала вырисовываться. А вдали, на берегу моря, сначала красные скалы, которые врезаются в неистово синюю воду; потом — зелено-рыжая земля виноградников, которую сульфат покрывает синей промышленной гуашью; сосны, песок, на котором они растут; и подъем по ландам к окровавленным пробковым дубам и к мрачным каменным дубам, которые умело выставляли напоказ свои страдания, как на картинах ранних итальянцев, но ведь там были всего-навсего деревья, которые подвергали пыткам центурионы.

Погрузившись в животворное настоящее, Эме, ноздри которого были полны пресным запахом льняного полотна, работал вплоть до возвращения Капатаса. Костер еще полыхал.

— Bueno [55] . Сделай его чуть поменьше. Чтобы это был жар, а не пламя! Ну, где твой соус с перцем, чертовка? Толченый красный перец, соль и копченое сало. Сударь, топленый жир — вот что льют в воронку, он должен по капле капать в раковину жареной улитки!.. Не раздувай огонь, чертовка.

55

Хорошо (каталонск).

— А иначе ветром задует.

— Вовсе нет. Это всего-навсего легкий ветерок, который идет из глубины Кулуматов и действует на нервы. Но сильного ветра не будет.

Он подошел к мольберту, нахмурил брови.

— Эге-ге! Так вот вы чем занимаетесь! Это еще не закончено, так ведь?

— Нет, господин Капатас, еще не закончено.

Рисуя, Эме не в силах был разговаривать: это значило перейти с одного языка на другой. Он был удивлен тем, что сказал Капатас:

— Может, и не надо доводить до конца. До конца — это до конца.

Долго смотрел пчелиный пастух на пейзаж, который молодой человек переводил на свой язык, смотрел с любовью, как бы испытывая признательность к художнику. Раза два он сказал «Bon Deou qu’es bonic!» [56] , но Эме его не понял.

Капатас повернулся, шагнул к очагу, поставил котел между камнями. Анжелита подошла к художнику и оперлась на его плечо.

— Он прав! — сказал Эме. — И откуда он все это знает? Не удивительно, что был прав господин Майоль. Но этот пастух! Твои соотечественники всегда будут поражать меня.

56

Господи, как красиво! (каталонск.).

— А они такие и есть — поразительные!

— Тебе нравится?

— Так лучше, Эме.

В священной роще повеяло ветром откровения. Теперь слова возвращались к Эме целой толпой. Он испытывал потребность объяснять, объяснять, объяснять.

— Наш Аристид Справедливый был прав, когда говорил о Пуссене. Смотри. Видишь, как это сотворено? Двойной изгиб береговой линии вместе с белой полосой пены… Афродита в трусиках от «Пти Бато» [57] . Справа здание Лаборатории и подъем на Трок. Этот мотив повторяется по другую сторону, где Дун, Эльна, которых не видно, и в спуске с последнего холма. На переднем плане по обеим сторонам приморские сосны; это круглый занавес… Ты не попозируешь мне минут десять после завтрака?

57

Фирма, торгующая детским бельем.

— Конечно.

— Видишь ли, мне хотелось бы поместить тут маленькую фигурку вроде тебя… Для того чтобы…

Он смешал бирюзу с ультрамарином, и два синих тона заблестели во всю мочь.

— О! — вырвалось у нее, словно она была вся захвачена вступлением теноровой скрипки.

— …чтобы создать перспективу, чтобы понятно было, что на переднем плане и что в глубине… И еще…

Лицо молодого человека внезапно стало серьезным. Он прижался к ней щекой.

— И еще чтобы сказать, что все-все это принадлежит людям…

IX

Капатас принял их на пасеке, расположенной близ укрепленного хутора, здесь было штук двадцать корзин старинной формы, сплетенных из ивовых прутьев, из дубовых и из соломки. Казалось, что на стволы срубленных деревьев были надеты китайские шляпы. Эти соломенные хижины, составлявшие пчелиную деревню, заставляли вспомнить о картине Брейгеля. Около больших глиняных кувшинов стояли самые новенькие ульи. «Это ульи Лэнгстрота», — с гордостью объяснил Капатас. Соединение этих обиталищ двух совершенно разных типов было столь же необычным, сколь необычным было бы соединение свайных построек с Манхэттеном.