Пчелы мистера Холмса

— Мою науку, знаете, едва ли можно назвать точной.

— Все равно это впечатляет. Скажу, что ваши наблюдения насчет нас с Хэнсюро меня не очень удивили. Не хочу быть грубым, но вы тоже холостяк, много лет живший вместе с другим холостяком.

— Чисто платонически, поверьте.

— Как скажете. — Господин Умэдзаки не сводил с него почтительного взгляда. — Это и вправду удивительно.

На лице Холмса выразилась озадаченность.

— Неужели я ошибся? Женщина, которая готовит и ведет дом, Мая, она ведь ваша экономка, верно?

Господин Умэдзаки явно был убежденный холостяк, но только сейчас Холмсу показалось странным, что Мая держится скорее как отставленная супруга, чем как приходящая прислуга.

— В каком-то смысле, наверное, да, и не в определении дело, но мне не нравится применять это слово к моей матери.

— Естественно.

Холмс потер руки, выпуская клубы синего дыма, надеясь замять свой досадный промах — он позабыл, кем Мая доводится господину Умэдзаки, хотя, несомненно, знал это из давешних представлений. Или, понадеялся он, промах сделал хозяин — может быть, он ему ничего об этом и не сказал. Так или иначе, повода для беспокойства не было (ошибка простительная — хотя бы потому, что женщина казалась слишком молодой для матери господина Умэдзаки).

— Теперь прошу меня извинить, — сказал Холмс, держа сигару у губ. — Я несколько утомился, а нам завтра рано вставать.

— Да, я сам тоже сейчас лягу. Я бы хотел сказать, что очень благодарен вам за ваш визит.

— Пустое, — сказал Холмс, тростями помогая себе встать и зажав сигару в углу рта. — Это я благодарен вам. Желаю хорошо выспаться.

— И вам тоже.

— Спасибо, непременно. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Холмс пошел по темному коридору — огни в холле были погашены, и все окутывал мрак. Но какое-то свечение все-таки просачивалось сквозь тьму, исходя из приотворенной двери впереди. Он побрел на свет и остановился перед озаренным проемом. Тайком заглянув внутрь, он увидел Хэнсюро за работой. Обнаженный по пояс, в почти свободной от мебели комнате, тот горбился у раскрашенного холста, изображавшего — как виделось Холмсу с его места — что-то вроде кроваво-красного поля, усеянного множеством геометрических фигур (прямые черные линии, голубые круги, желтые квадраты). Напрягая зрение, он разглядел сваленные у голых стен оконченные картины разного размера, залитые красным, и другие, сумрачные (разрушенные здания, бледные белые тела, заполняющие багряный фон, вывихнутые руки, искривленные ноги, цепляющиеся руки, безлицые головы в виде анатомического месива). Несметные капли и пятна краски, похожие на брызги крови, покрывали деревянный пол вокруг мольберта.

Позже, приготовившись ко сну, он думал над запретными взаимоотношениями между поэтом и художником — двумя мужчинами, выдающими себя за братьев, но живущими, как семейная пара, под одной крышей и наверняка спящими в одной постели, при молчаливом осуждении не одобряющей их, но преданной Маи. Очевидно, что это была тайная жизнь, особая и предельно осторожная. Но он подозревал, что это не единственный секрет господина Умэдзаки, вероятно, еще один-два деликатных вопроса всплывут в скором времени — ибо за его письмами, как Холмс теперь понимал, крылось нечто большее, чем было выражено словами. Приглашение, однако, было сделано и принято. Когда придет утро, они с господином Умэдзаки начнут свое путешествие, оставив Хэнсюро и Маю одних в большом доме. Как ловко ты завлек меня сюда, подумал Холмс, засыпая. Когда же он задремал, полуприкрыв глаза, его слух пронзило знакомое низкое жужжание, и ему приснился сон.

Часть вторая

Глава 7

Холмс проснулся, задыхаясь. Что случилось?

Сидя за столом, он взглянул в окно. Снаружи однообразно и ровно шумел ветер, гудел в оконных рамах, волновался в водосточных желобках, колыхал сосновые ветви во дворе, конечно, трепал цветы на клумбах. Не считая порывов ветра за закрытым окном и спустившегося вечера, все в кабинете осталось таким же, каким было до того, как он уснул. Изменчивые отсветы заката между раздернутых штор теперь уступили место непроглядной темноте, но лампа все так же светила на стол; на нем же были хаотически раскиданы рукописные заметки для третьего тома «Все об искусстве расследования» — какие-то раздумья, записи, слова нередко теснятся на полях, скачут из строки в строку, иногда без всякого видимого смысла. Если работа над первыми двумя томами оказалась достаточно легкой (оба писались одновременно на протяжении пятнадцати лет), то последнему рывку препятствовала нынешняя неспособность Холмса к полноценному сосредоточению: он садился и вскоре засыпал, держа ручку в руке; садился и смотрел в окно, иной раз, кажется, часами; садился и писал беспорядочные ряды фраз, вольнотекущих и бессвязных, словно из этой кутерьмы мыслей могло произойти что-то внятное.

Что случилось?

Он дотронулся до шеи, потер горло. Подумал: всего лишь ветер. Набегавший на окно гул, что проник в его сон, разбудил его.

Просто ветер.

В животе у него заурчало. Он понял, что снова пропустил ужин — по пятницам миссис Монро готовила ростбиф и йоркширский пудинг с гарниром — и что непременно найдет в коридоре поднос (с жареной картошкой, остывшей у запертой двери). Добрый Роджер, подумал он. Всю прошлую неделю, когда он затворялся в кабинете, отказываясь от ужина и своей обычной пасечной деятельности, поднос обязательно прибывал наверх и ждал, чтобы он обнаружил его, выйдя в коридор.

Тем утром Холмс ощутил некоторые угрызения совести оттого, что пренебрегал пасекой, после завтрака пошел туда и увидел, как Роджер проветривает ульи. Ожидая жару — к тому же вовсю начинался сбор нектара, — мальчик предусмотрительно вынимал медовые надставки из ульев, чтобы ветер мог сквозить от нижнего летка до верхнего, пособляя трепещущим крылышкам и не просто охлаждая улей, но и обеспечивая лучший настой нектара в магазинах. Тогда чувство вины, которое испытывал Холмс, испарилось, ибо пчелы содержались как подобает и было видно, что его постоянное — чуть ли не планомерное — наставничество над Роджером принесло плоды (надзор за пасекой, с удовлетворением отметил он, находился в надежных, внимательных руках мальчика).

Недолго осталось ждать, когда Роджер начнет самостоятельно забирать мед — бережно вынимать рамки, успокаивать дымом пчел, специальной вилкой снимать восковые крышечки с сотов; сначала не так уж много меда прольется сквозь двойное решето в ведерко, а потом его станет больше. И, стоя на садовой тропинке, Холмс вновь увидел себя на пасеке с мальчиком, которому объяснял простейший способ получать мед.

Во время взятка нужно поставить на улей надставку, говорил он Роджеру, и лучше использовать восемь, а не десять рамок. Оставшиеся две следует потом поместить посередине надставки (искусственная вощина при этом обязательна). Если все сделано правильно, колония застроит вощину и наполнит две рамки медом. Как только все соты заполнены и закупорены, нужно немедленно поменять вощину — при условии, разумеется, что взяток идет, как полагается. В случае же, если взяток оказывается хуже ожидаемого, имеет смысл употребить армированную вощину вместо обычной. Само собою, подчеркнул он, ульи требуется часто проверять — чтобы верно выбрать, как именно действовать.

Холмс провел Роджера через всю процедуру, задерживаясь на каждом этапе, уверенный, что, когда придет пора брать мед, Роджер будет неукоснительно следовать его указаниям.

— Ты понимаешь, мой мальчик, я доверяю тебе эту работу, потому что верю: ты в состоянии справиться с нею, не совершив ни единой ошибки.

— Спасибо, сэр.

— У тебя есть вопросы?

— Нет, наверное, нет, — ответил мальчик со сдержанным воодушевлением, отчего могло почудиться, что он улыбается, между тем его лицо было серьезно и вдумчиво.

— Очень хорошо, — сказал Холмс, переводя взгляд с лица Роджера на ульи вокруг. Он не понял, что мальчик продолжает смотреть на него, не заметил, что тот глядит с тем кротким благоговением, с каким сам он смотрел только на пасеку. Он размышлял над перелетами обитателей пчельника, хлопотливого, работящего, живого мира ульев. — Очень хорошо, — повторил он шепотом себе под нос в тот недавно минувший день.

Повернувшись на тропинке и медленно направляясь к дому, Холмс знал, что и миссис Монро сделает то, что должна сделать, — наполнит несколько банок медом и отнесет их в дом приходского священника, в общество благотворительности, в Армию спасения, когда будет в городе с поручениями. Принося этот мед в дар, Холмс полагал, что тоже делает то, что должен: пристраивает тягучую массу из своих ульев (которая для него лишь побочный продукт его подлинного увлечения — разведения пчел и изучения благотворных свойств маточного молочка), отдавая ее тем, кто честно распределит все это множество банок (при условии, что его имя никогда не будет упомянуто в связи с ними), и поставляя полезную для здоровья сладость нуждающимся Истбурна и, как он надеялся, не только.

— Сэр, вы делаете Божье дело, — как-то сказала ему миссис Монро. — Право слово, вы исполняете Его волю, помогая обездоленным.

— Не говорите глупостей, — презрительно ответил он. — Если уж на то пошло, это вы исполняете мою волю. Уберем с картины Бога, ладно?

— Как вам угодно, — сдалась она. — Но спросите меня, я скажу, что это Божья воля, и все тут.

— Моя милая, вас, кажется, никто не спрашивает.

Да и что она могла знать о Боге? Конечно, думал Холмс, представление о Боге у нее было самое ходовое: морщинистый старик, всеведуще восседающий на золотом троне, правящий своим творением с пышных облаков, вещающий милостиво и повелительно разом. Ее Бог, несомненно, носил длинную бороду. Холмса веселило предположение, что Создатель миссис Монро, возможно, в чем-то похож на него, но ее Бог был вымыслом, а он — нет (во всяком случае, не совсем, решил он).