Печалясь и смеясь

– Вот черт! – выругался он. – Нога теперь болит. Ухнулась прямо всем весом. У меня ж мозоль!

– Извини, – говорю.

– Что мне с твоего извини! – возмущается он. – Надо было смотреть, куда гукаешься.

Мы пересаживаемся в троллейбус. Слава богу, почти пустой. Он быстро проходит вперед, устраивается у окна. Потом поворачивается ко мне:

– Оторви и мне билетик!

Я бросаю гривенник, отрываю два билета. Жду, когда кто-нибудь даст мне две копейки сдачи. Но никто на остановках не садится. Мы выходим вместе. Четыре копейки он мне не отдаст – я это знаю. А он в ответ на мои мысли звенит в кармане мелочью, достает пригоршню, внимательно разглядывает ее.

– Нету четырех. А пятак не дам. Самому нужен.

– Мне тоже нужен! – возмущаюсь я. – Мне после работы домой надо ехать!

– Ты что? – говорит он. – Спятила? Из-за четырех копеек поднимаешь бучу? Как тебе не стыдно, на себя посмотри. Интеллигентная вроде женщина, растрепалась вся, сумку починить не можешь, из-за меди базаришь… Ты лечись, лечись у психоаналитиков.

Мы поднимаемся вместе в лифте. Оскорбленный, он выходит первым, я плетусь за ним. Вместе входим в комнату. Садимся рядом.

Да, я же не сказала главного. Я начальник отдела, в котором он работает. В отделе, кроме него, еще четыре женщины. Когда мы входим, все занимаются своими привычными делами. Ольга вешает за окошко курицу – успела все-таки до работы купить. Нина старательно зашивает петлю на чулке. Аннушка говорит по телефону. Зины, как обычно, еще нет.

– Привет, бабы! – кричит он. – Закрой сейчас же форточку, – это он Ольге, – я ночь не спал. А эта корова, – уже мне, – наша начальница, села мне на мозоль.

– Села? – переспрашивает Нина. – Как это?

– Го-го-го! – звучит он. – А ты подумай, сообрази. Никто бы не смог – а она смогла. Потому как талант. А потом, девки, устроила такой базар из-за троллейбусного билета, что я вам скажу…

Я молчу. Девчонки сочувственно смотрят на меня.

– Ну, все! По коням! – говорит Ольга. – Анна, кончай трепаться!

– Не, – говорит он. – Я не могу! Я разуюсь. – Он расшнуровывает ботинки, вынимает из них ноги и начинает шевелить пальцами в зеленых безразмерных носках.

– У Зинаиды в столе есть тапочки без задников, вытащите мне их, – говорит он. – Пол все-таки холодный.

Натянув Зинины тапочки, он относит ботинки под батарею. Аккуратно вынимает из них язычок, вытаскивает войлочную стельку, кладет на батарею сверху.

– Убери! – говорит Нина. – К нам же люди заходят.

– А я кто? – возмущается он. – Ты свои варежки сушишь, а я не могу? Зарвались вы, бабы, совсем. Не продохнешь. Ни в транспорте, ни на работе.

Распахивается дверь, вбегает Зиночка.

– Во! – кричит он. – Явилась! Что ж ты ее, – обращается он ко мне, – не чехвостишь?

– Ты что с утра орешь? – спокойно спрашивает его Зина. – На мозоль тебе наступили?

– Умница!!! – кричит он на весь этаж. – Гениальная женщина! Мне сели на мозоль, сели… Вот как в жизни бывает! Я сегодня в твоих тапках буду ходить. А заодно и стельки высушу. Дома батарей нет. Нас стенами обогревают. Понимаешь теперь ситуацию? А этим дурам не нравятся мои ботинки! Вид или, может, что другое? – орет он.

– Ладно. Хватит, – говорит Анна. – Давайте повкалываем чуток.

– Одну секунду, – говорит Зина, – я только один звоночек сделаю. Не сердись, – говорит она мне. – Я наверстаю.

Я не сержусь. Я знаю.

– Звони, звони, – говорю.

– А я бы не дал! – начинает он. – Ты руководить народом не умеешь. Она ж тебе на голову сядет, если ты ей будешь потрафлять.

– Уж кто-кто на голове, – говорит Ольга.

– Намеков не понимаю, – заявляет он. – Распустили вы, бабы, языки. Корчите из себя черт знает что… Да я бы вас близко к делу не подпустил. А не то что – в начальство. Все вы психопатки…

Закрыв ладонями уши, мы работаем. Он ходит между столами в Зининых тапочках, переворачивает на батарее стельки. Время от времени шевелит зелеными пальцами, далеко вытянув ноги. За час до перерыва с хрустом поднимается со стула.

– Я перекусить пойду.

– Тапки-то оставь, – говорит Зина.

– Перебьешься! Только через дорогу перебежать. Я после обеда мозоль срезать буду. Вы мне тут бритвочку организуйте.

В перерыв мы ставим чайник, достаем из сумок кому что бог послал. В столовку мы не бегаем – холодно и долго. Открываем форточку. Батарею со стельками и ботинками завешиваем газетой. От открытой форточки дует, мы греемся стаканами с чаем.

– Нет! Ты должна это решить! Сколько же можно?

Их трое – я одна.

Он, не отрывая подошв от пола, возвращается с обеда.

– Черт знает чем кормят! – Он закрывает форточку, снимает с батареи газету, щупает стельки, потом бодро подходит к нашему столу. Мы с ужасом следим, как, перетрогав все огурцы, он выбирает самый твердый и, сняв с хлеба кусок ветчины, начинает громко грызть. Мы расползаемся за свои столы, стараясь не смотреть, как вылавливает он в банке маринованную сливу.

– Бритвы у вас нет? – спрашивает он, разгрызая сливовую косточку. – А что у вас тогда есть? Языки у вас есть длинные… Го-го-го! Да дурьи головы… Ну, я пошел искать…

В десять рук мы мигом убираем остатки обеда, я даю команду делать все быстрее, вся влезаю в схемы, анализы, закрыв ладонями уши.

– Нашел! – кричит он. – Ну чего молчите, курицы? Оглохли, что ли? И нечего ломаться. Мы тут не мужчины и женщины. Мы рабочий коллектив. Да и не штаны же я собираюсь снимать? Вот бабы – дуры, – сокрушается он.

Анна хлопает дверью. За ней Ольга. Зиночка берет меня за руку и выводит. Мы стоим в коридоре, и девчата, ласково подталкивая меня, просят: